Средневековый город в контексте изучения западно–европейской цивилизации (отечественная медиевистика второй половины 1980–1990 гг.)

Общей тенденцией в развитии историографии второй половины 1980-х – первой половины 1990-х гг. можно назвать переоценку старой и поиск новой методологии исторического познания. В этих условиях обращение к теоретическому опыту и достижениям зарубежной исторической мысли оказалось весьма полезным для всех отраслей исторического знания, в том числе и для отечественной медиевистики. 

«В силу самого объекта исследования, – отмечает Е. Ю. Полховская, – отечественная медиевистика не могла быть абсолютно изолированной от европейской науки, даже при ограниченном и не всегда адекватном восприятии ею западной литературы». Так, объектом пристального изучения становится исследовательский опыт школы «Анналов», на протяжении нескольких десятилетий активно изучающей особенности социокультурного развития средневековой цивилизации Запада.

Дискуссии медиевистов о традициях и новациях в изучении истории средних веков, в целом завершившиеся уже к середине 1990-х гг., вызвали к жизни новые тенденции и в изучении городской истории. К этому времени стали очевидны границы и возможности цивилизационного подхода, задавшего новый формат рассмотрения средневековой эпохи в целом: он позволял как бы со стороны, с позиции многообразия и равноценности путей форм развития разных обществ, посмотреть на самобытность, специфику развития западно–европейской цивилизации, занявшей видное место во всех классификациях цивилизаций или культурно-исторических типов3. Такие ее свойства, как гетерогенность, динамичность, открытость в современных исследованиях представляются наиболее показательными, существенными, обусловленными всем ходом развития западного (европейского) общества. При таком рассмотрении городская история, этапы и движущие силы формирования городского социального пространства выступают одним из обусловливающих эту специфику факторов.

Первой серьезной попыткой реализовать столь многотрудную, новую для отечественной урбанистики задачу стала подготовка и издание в самом конце XX в. 4-томного коллективного труда «Город в средневековой цивилизации Западной Европы», редакторы и авторы которого попытались «показать средневековый город комплексно, в разнообразных проявлениях и, главное, как одну из основных, несущих структур-конструкций средневекового общества5. При этом, как сказано А. А. Сванидзе в предисловии к первому тому, «наряду с традиционными для урбановедения темами предлагается несколько новых, нетрадиционных, даже необычных сюжетов, еще не прозвучавших или почти не разработанных не только в отечественной, но подчас и в мировой медиевистике»6. К ним можно отнести и изучение организации городского пространства (включая замок и монастырь), и этнодемографические и историко-антропологические сюжеты (быт горожан, их нравы и обычаи), а также исследования образа мысли и образа жизни отдельных страт многоликого городского социума.

Подобный формат исследования стал возможным благодаря тому, что был применен системно-культурный подход, в конечном итоге позволивший представить город как «исторический феномен», «общественный концентрат», «не просто тип поселения или занятий, но образ жизни, со своим бытом, производственным и общественным укладом, формами общежития, наконец, своей значительной и влиятельной субкультурой»7. Организация столь разнопланового материала была строго подчинена решению главной задачи – раскрыть феномен средневекового города и его органичную роль в оформлении особого пути развития средневековой цивилизации Запада. В соответствии с поставленными задачами типичные черты средневекового города прорисовывались с привлечением ранее не использовавшихся характеристик и штрихов к портрету, с учетом стадиальной динамики и регионального многообразия. В целом представленный проект включил в себе новейшие достижения отечественной медиевистической урбанистики. Отметим главные из них.

В исследованиях 1990-х гг. вниманием медиевистов не обойдена проблема генезиса средневекового города, суть которой была изложена в исследованиях А. А. Сванидзе в конце 1980-х годов8. Уже тогда этот традиционный для урбанистов сюжет автором рассматривался под углом зрения региональных различий охватившего всю Европу урбогенезиса. При этом, подчеркивала А. А. Сванидзе, залогом глубины и полноты анализа выступило «наличие уже выработанных представлений как о свойствах, функциях, признаках изучаемой структуры в ее наиболее зрелом, выраженном, “классическом” виде, так и о фазах процесса, совокупно с их критериями, т. е. свойствами, признаками, функциями данной структуры в каждой из фаз».
Опираясь на положения разработанной в советской медиевистике макротеории типологии генезиса феодализма, в градообразовательном процессе автором выделяются волнообразно формировавшиеся фазы продвижения урбанизации сначала с юга на северо–запад, затем на север, северо–восток и восток континента. Вслед за А. А. Сванидзе следует признать, что такой анализ позволял проследить, как «значение римского цивитата (civitas) – города, с его гражданской общиной, и римской крепости – оппида (oppidum) постепенно сходило на нет, все более уступая место градообразующим элементам варварского общества»10. Следуя логике исторического синтеза, автор не выпустила из виду и варварские традиции, воплотившиеся в формировании догородских очагов («виков») и других остаточных либо переходных градообразных типов, сложившихся в условиях варварских обществ с их переходной от родоплеменного к классовому строю средой.

При этом А. А. Сванидзе акцентировала внимание на том, что «уже в ранний период города (в том виде, в каком они существовали) играли заметную роль в сложении средневековой общественной системы, причем по всему континенту, от Италии до Швеции. Однако города были еще на ранней стадии своего развития, и в масштабах континента городской строй как система еще не сложился. Разрыв же между ранним и собственно средневековым городом был не механическим, а качественным»11. Подобная оценка снимает остроту ранее дискутируемого вопроса о том, мог ли европейский город существовать в условиях раннего средневековья, поскольку обращает историков к необходимости сущно-стно различать такие явления, как город ранний и город зрелый.

Кроме того, в представленной типологии не трудно заметить совпадение зон градообразования с типологическими регионами генезиса феодализма в Западной Европе, что говорит в пользу признания общих закономерностей генезиса феодализма, в котором город занял место «в числе основных системообразующих структур феодализма – поместного строя, антагонистических классов, государства».

Новаторски выглядит попытка сторонников цивилизационного подхода, предполагающего целостность и динамичность развития той или иной эпохи, рассматривать историю города c учетом фактора, о котором говорили социологи, – неоднократности волн урбанизации, периодически возникающих в жизни любого зрелого общества13. Урбанизационная волна XI–XIII вв., по общему признанию медиевистов, была не только особенно мощной и всеобъемлющей, но и решающей – как акт созидания всей общегородской системы Европы. При этом плотность ее протекания была неравномерной. «В целом по Западной Европе, – отмечает А. А. Сванидзе, – плотность размещения разного рода городов была такова, что в зрелое Средневековье житель деревни мог добраться до какого-нибудь из них в течение одного дня, а нередко и вернуться обратно. В ХIII в. в совокупности они вмещали уже заметный, а подчас и высокий процент населения: во Фландрии и Брабанте – свыше 60%, во Франции, Италии и западных германских землях в среднем до 25%, в Англии – 9–10%, в Скандинавских странах – 3–5%»14.
Ставя вопрос о роли города в урбанизационных процессах эпохи Средневековья, медиевисты фокусируют внимание на ранее слабо изученной торговой деятельности бюргерства, поскольку и для современников, и для историков именно торговля считалась и считается важнейшим (знаковым) занятием горожанина, определяя городскую специфику поселения и, по сути, само лицо города. В исследованиях целого ряда медиевистов средневековый город как центр торговли по отношению к господствующему феодальному укладу обнаруживает мощное интегрирующее воздействие, поскольку, как верно отметила А. А. Сванидзе, «с возникновением городов и городской промышленности, с превращением городов, специализированных промыслов и деревни в относительно обособленные экономические, социальные и правовые структуры, взаимодействующие путем обмена продуктами деятельности, начинается создание внутреннего рынка»15, т. е. единого социально-экономического, а далее – и политического, и культурного пространства западной цивилизации.

Подобно тому как в 1960–70-е гг. медиевисты выясняли, насколько феодален город, теперь перед ними поставлена задача определить, составлял ли товарный уклад со всеми его элементами и принципами часть экономического базиса и социальной системы феодализма? Авторы современных исследований призывают не абсолютизировать масштабы и роль торговли и купечества в жизни средневекового общества, поскольку «слабость техники обмена, средств и путей сообщения, сословные привилегии, феодальный сепаратизм, масса таможен и торговых сборов, наконец, пираты на море и разбойники на суше – все эти общеизвестные обстоятельства тормозили товарообмен и сужали его воздействие на социальную систему»16. Очевидно стремление целого ряда ученых (А. А. Сванидзе, М. А. Бойцова, А. Я. Гуревича, И. А. Красновой, Т. С. Никулиной17) показать всю неоднозначность сосуществования феодальных структур с природой рыночных отношений не только в экономике, но и в менталитете и жизненных практиках средневековых людей.
К элементам новизны в воссоздаваемом социально-экономическом облике города следует отнести и введенный в исследование сюжет об интеллектуальной и духовной деятельности горожан, где главными героями становятся монашество (преимущественно нищенствующие монахи), интеллектуалы (монахи-затворники, университетская элита, теологи), весьма активно проявлявшие себя в городской жизни.

Особое звучание приобретает проблема взаимоотношений средневекового города и церкви. На протяжении нескольких десятилетий в этой области накапливались пусть разрозненные, но достаточно глубокие исследования по таким проблемам, как коммунальная борьба городов с духовными сеньорами, церковная собственность в городе, соотношение церковной и светской юрисдикции, религиозно–культурное влияния церкви и духовенства на жизнь горожан, причем, последняя проблема активно разрабатывается лишь в последние десятилетия. Пример тому – ряд статей Н. Ф. Ускова, где автор, опираясь на городскую историю Германии, отслеживает общие тенденции в складывании взаимоотношений духовенства как хранителя господствующей картины мира и городского социума, выступавшего в этом диалоге как сила, если не разрушающая, то заметно корректирующая существовавшие представления о мире.

Не случайно ведущим ракурсом рассмотрения городской истории Западной Европы для автора становится соотнесение ее этапов с распространением разнообразных еретических движений в XII–XIII вв., которые «удобную почву находили в городах, население которых в силу сравнительно высокого уровня грамотности было наиболее восприимчиво ко всякого рода духовным исканиям»20. В то же время в этих еретических движениях обнаруживают себя острые социальные конфликты, вызванные интенсивным развитием товарно-денежных отношений и растущей поляризацией самого городского общества. В ряде исследований автора отмечается, что отношение к городу со стороны в процессе «спускания с небес на землю» (Ле Гофф) менялось, и уже в XIII в. именно городское интеллектуальное пространство становится той ареной, на которой разворачиваются процессы становления нового типа монастырей – нищенствующих. Так, аргументирует свою точку зрения Н. Ф. Усков, «города часто боролись за право пригласить того или иного проповедника, с готовностью воспринимая проповеди»21, в которых находят отражение образ горожанина, его жизненные проблемы.

Эту же тенденцию подмечает И. А. Краснова, указывая на то, что теологи и проповедники в городах, особенно францисканцы и доминиканцы, естественно инкорпорировались в городскую среду, быстро откликаясь на духовные запросы населения. Часто они, оставаясь в рамках ортодоксальной католической доктрины, довольно успешно пытались приспособиться к изменениям в мироощущении своей паствы».

В продолжение ранее поднимаемой темы о социальной природе средневекового города Западной Европы в исследованиях 1990-х гг. ставится вопрос о специфике городской общины, привлекший внимание известных отечественных медиевистов, занимающихся как обобщениями (П. Ю. Уваров, Г. М. Тушина и др.), так и конкретно-историческими исследованиями в указанном ключе (Н. П. Мананчикова, И. А. Краснова, Н. Г. Подаляк, Л. И. Солодкова, Т. В. Мосолкина и др.). Пожалуй, впервые в отечественной медиевистике целостный образ городской общины прорисовывается не с позиций ее отношения с «внешним» миром (т. е. деревней), а как бы изнутри, через реконструкцию механизма самоидентификации горожан как особой общности, где были задействованы самые разные ресурсы – от правового сознания и самосознания отдельных корпораций до формирования городской символики.

В этой связи значительный интерес представляет социальная характеристика феодального рынка. Какие группы населения непосредственно были представлены в товарообмене? «Совершенно очевидно, – подчеркивает А. А. Сванидзе, – что уже с начала средневековья все более расширялась категория и усиливалась роль профессиональных торговцев. Вместе с тем их число в общем составе торговавших лиц было ничтожным, так как основную массу товаров сбывали их непосредственные производители – крестьяне, ремесленники, рыбаки, промысловики, а также господа-рентовладельцы (в том числе и монастыри и корона) через своих служащих».

Общим местом в исследованиях стало признание того, что городская община таила в себе глубокое противоречие. Так, анализируя социально-политическую историю городов Германии, Л. И. Солодкова отмечает, что «не имея в феодальном государстве точно определенного сословного статуса, горожане – при всей социальной неоднородности городской общины – объективно представляли собой особую сущность. Перед лицом феодалов все внутренние противоречия отодвигались на второй план. Но чем больше вольностей отвоевывали города у сеньоров, тем острее становились конфликты внутри городского сообщества».

Сквозным сюжетом в формировании целостного образа средневекового города в исследованиях последних десятилетий остается политическая история европейских городов, cо спецификой протекания которой напрямую связывается уникальность европейского урбанизма, поскольку «только на средневековом западе город неизменно предстает в виде саморегулирующейся общины, наделенной относительно высокой степенью автономии и обладающей особым правом и достаточно сложной структурой».

Несмотря на богатую историографию вопроса, отечественные медиевисты вновь ставят вопрос о том, что есть «городская община». По мнению специалиста по средневековой истории Франции П. Ю. Уварова, на сущность бюргерского сообщества может пролить свет содержательный анализ понятий, употреблявшихся в средневековых текстах, к примеру – термин «universitas». «Будучи созданной, – акцентирует внимание автор, – она неизбежно обретала самостоятельное существование “юридического лица” (находившее воплощение и в материальном смысле – городская печать, ратуша и т. д.). Складывается впечатление, что городская община была чем-то большим, чем простая совокупность образовавших ее индивидуумов, существовавшая за счет следования правилу “что касается каждого, должно быть одобрено каждым” и допускавшая делегирование властных полномочий “лучшей и наиболее здоровой части”»26. Заметим, об этих же свойствах городской общины говорил Ле Гофф, отмечая, что она представляла собой "общность, корпорацию, в основе которой лежала взаимная присяга формально равных между собой лиц, возникала она независимо от того, в какой степени ясно осознавалось правовое понятие “корпорации” как таковое».

Отечественные медиевисты единодушны в признании того, что применительно к средневековому городу не приходится говорить о городском республиканизме, часто упоминавшемся зарубежными историками XIX в., в его чистых формах. В целом ряде исследований прослеживается мысль о том, что, скорее, в качестве специфической черты средневекового города следует признать сформировавшееся противоречие: с одной стороны, в реальной практике властных отношений в пределах этого замкнутого социума сохранялись традиции античной демократии (хотя бы в признании ее принципов выборности, сменяемости и т. д.), а с другой – общим правилом становится аристократизм, допуск к власти немногих, обладающих необходимыми цензами (знатность, влиятельность, богатство и т. д.).

Как отмечает в своем исследовании политической жизни горожан Прованса Г. М. Тушина, «гражданское общество средневекового города может рассматриваться как возрождение и рецепция древнеримских основ и как уже новая историческая основа той европейской цивилизации, какой она стала к XVIII в.»28. Вероятно, это столкновение традиции и новаторства и стало одним из тех импульсов, которые насыщали процесс европейской урбанизации жизнеспособностью, придавая городу силы в покорении феодальной среды.

История коммунальной борьбы в контексте обновленной концепции средневекового урбанизма также приобретает новые интерпретационные оттенки. Сливаясь с другими местными и общегосударственными конфликтами, она была важной частью политической жизни всей Западной Европы. Как отмечала в своей статье Е. В. Гутнова, «город и бюргерство развивались в рамках целостной системы средневекового общества, активно взаимодействуя не только со всеми его структурами и слоями, но и с политическими учреждениями»29. При этом, развивает ту же мысль А. А. Сванидзе, «каждый город проходил свой путь к свободам самостоятельно, а конечные результаты зависели от условий в стране и могущества сеньора, но это всегда была борьба не против принципов сеньориального режима и тем более существующего строя вообще: города стремились наиболее удобно разместиться в нем»30. В такой позиции звучат новые интонации: борьба городов за свои вольности теперь оценивается как органичная часть политической жизни средневекового социума, тогда как ранее, в исследованиях советского периода, преобладала убежденность в том, что коммунальное движение нельзя рассматривать как характерный для феодального общества социально-политический конфликт.

Обширные исследования отечественных медиевистов показали, что в период классического средневековья, когда город, обретя полноту многофункционального организма, стал центром ремесла и торговли, его политическое развитие - власть и управление в городе, его политическая организация и роль в обществе существенно изменились. В самом общем виде эти изменения резюмировались в двух вариантах. Город мог сохранить частно-сеньориальную форму политического управления с разной степенью автономии и различными типами взаимоотношений с центральной властью. Борьба за политические привилегии могла остаться на уровне скромных договоренностей или вылиться в отдельные восстания, которые завершались обретением политических свобод для редких городов, или приобрести характер массового освободительного движения, результатом которого стал «вольный город» как характерный феномен ряда регионов Западной Европы. Учитывая все многообразие форм коммунального движения, историки приходят к выводу о том, что его необходимо трактовать как признак зрелости не только самого средневекового города, но и средневековой цивилизации в целом.

Не менее существенной особенностью освободительного движения европейских городов признается правовая оформленность его результатов. Заметим, что с точки зрения цивилизационного подхода история становления и развития правосознания бюргерства, тесно связанного и с социально-экономическим, и политическим, и духовным становлением городского социума, приобретает большую привлекательность32, обращая медиевистов к выяснению того, как по мере осознания своего места и значения в сфере деловой жизни просыпалось в горожанине «чувство гордости и человеческого достоинства, чувство личности в широком смысле слова».

Наиболее полным воплощением уникальности западного урбанизма традиционно признается «вольный город» как характерный феномен лишь немногих регионов Западной Европы, «потянувший» за собой формирование таких столь важных, черт как исключительная активность городского сословия, реализованная в системе сословного представительства, особая концепция личности, базирующаяся на рационализме и разработанной системе личного права. «Получая свои привилегии и иммунитеты, – подчеркивает Н. А. Хачатурян, – город превращался в замкнутую общность, полноправие в которой – право гражданства или бюргерства – также имело личный и сугубо местный характер, т. е. касалось лишь данного города»34. Отмеченная особенность дает основание заключить, что приверженность городов к местным вольностям служила одним из источников и слабости городского сословия, поскольку «тормозила консолидацию сословия на общегосударственном уровне. Политическая решительность горожан часто опережала действительную сословную зрелость». Такая противоречивость обнаружила себя при обобщении обширного эмпирического материала по разным странам с позиций контекстуального анализа политической истории Западной Европы.
В исследованиях конца XX в. возникает еще одна черта европейского города – гетерогенность его социального пространства, предполагавшая включенность таких негородских элементов, как резиденции сеньоров или монастыри. В этой связи медиевисты заговорили о проблеме «феодалы в городе»36, мнения по поводу которой звучат аргументом в пользу признания средневекового города феодальным. Авторы исследований 1990-х гг. подчеркивают, что ставить вопрос о роли феодалов в жизни города следует по отношению к истории не только средиземноморского региона Западной Европы, но и других ее регионов – Северной Франции, Германии, Англии.

Более существенным фактором гетерогенности городской среды видится динамика социального развития самого городского сословия. Об этом, суммируя наработки прошлых лет, убедительно говорит Н. А. Хачатурян: «Дробные и мелкие коллективы, связанные с профессиональными занятиями, экономическим и социальным статусом – принадлежностью к цеху, гильдии, городскому управлению, – организовывались на какое-то время в более крупные, противостоящие друг другу, страты: патрициат и ремесленную массу, чтобы затем пережить перегруппировку сил, в которой патрициат и бюргерство объединяются против широких городских масс – обедневших цеховых мастеров, “вечных подмастерьев”, наемных рабочих и люмпенов». В целом же в ходе становления городского самоуправления происходило не только противостояние, но и взаимодействие сеньориального и городского миров, что создавало возможность компромисса «башен и банков», а значит – более успешного интегрирования города в систему государственных связей и отношений внутри региона или страны в ходе ее централизации.

В числе ранее не артикулируемых факторов оценки специфичности средневекового города в его обобщенном виде следует назвать такой параметр, как его топографические характеристики, ставшие предметом изучения для Т. П. Гусаровой, убежденной, что для лучшего понимания особенностей городской истории Западной Европы, с учетом выявленного многообразия форм организации внутригородского пространства, пришло время воссоздать общие его принципы и атрибутику. К числу последних автор отнесла кафедральный собор, рынок, здания городской администрации (ратуша, мэрия, синьория), укрепленный центр (бург, сите), дворец-замок знати, систему внешних фортификаций (стены, рвы, валы).
О роли собора как одного из центров внутригородского пространства говорит Н. А. Богодарова, отмечая, что «cобор определял собой архитектурный и пространственный центр города, при любом типе городской планировки паутина улиц тяготела к нему». Кроме того, собор был хранителем времени, поскольку горожане отмеряли время по звону колоколов, отбивавших часы суточного богослужения, задавая ритм «благоразмеренной жизни». Я. А. Шевеленко обратил внимание на систему коммуникаций, обнаружив, что главная городская магистраль олицетворяла собой «дорогу происхождения» города. «В большинстве городов коммуникацией, лежащей в основе исходной ведущей функции будущего города, прежде всего экономической, была полюбившаяся рыболовам, грабителям, перевозчикам грузов, коммерсантам полноводная река или морской залив с прибрежным местом под рыбацкий поселок, бандитское гнездо или товарную пристань».

Говоря об отличительных чертах городской застройки, Т. П. Гусарова обращает внимание на то, что наиболее распространенными формами поселений и в средние века, и в древности были и прямоугольник и окружность, свидетельствовавшие о времени и условиях возникновения города, но в первой половине классического Средневековья доминировали круг и близкие к нему формы, что соответствовало спонтанному характеру первых средневековых городов. Начиная с XIII в. в градостроительстве стали все чаще возвращаться к прямоугольнику как основе более продуманной планировки, что в первую очередь относится к «созданным» городам – поселениям, появившимся и состоявшимся как таковые в результате либо внутренней колонизации, либо по инициативе властей.

Взаимоотношения городского пространства с окружающим миром стали предметом исследования Я. А. Шевеленко, отметившего диалектически противоречивую взаимосвязь города и географической среды. Город, по мнению автора, представлял собой «укрепленный островок, убежище перед лицом опасности безграничных пространств, открывавшихся за стенами города и враждебных ему. Вместе с тем именно города становятся звеньями, которые связали ближние и дальние концы огромного мира, покоренного сетью городских коммуникаций»43. Представленный автором материал убедительно показывает всю глубину противоречия: отчужденный от внешнего мира город в то же время не может существовать без него, поскольку последний в прямом и переносном смысле дает средства к существованию. Примечательно, что это противоречие осознавалось и самими жителями городов, которые, как показали исследования, со временем меняют враждебное отношение к сельской округе на отношения покровительства. В целом исследования отечественных медиевистов в области топографии города дают основание заключить, что специфика организации внутригородского пространства в полной мере воплощала в себе и отражала полифункциональность городского социума.
Говоря о социальном облике средневекового горожанина, следует подчеркнуть, что в последние десятилетия его черты в трудах отечественных медиевистов прописываются все более детально, на уровне микроисследований социокультурной направленности, о необходимости которых в свое время говорил А. Я. Гуревич, воссоздавая типичные черты образа мысли и жизни средневекового купца44. О формах чувственности и восприятии мира в городской среде в начале 1980-х писал А. В. Степанов.

Сегодня о микроистории в отечественной историографии много дискутируют как о специфическом формате исследований, в рамках которого историк должен помнить: «менять фокус означает не только увеличивать (или уменьшать) размер изображаемого объекта, это означает также изменение его вида и фона». В изучении города доиндустраильного типа, ставшего частью традиционного общества, такой формат реконструкции реалий городской жизни дает возможность воссоздать особенности и психо- эмоционального климата, царившего в столь неоднородном городском пространстве, и обнаружить поведенческие стереотипы, формировавшиеся в контексте разных жизненных практик представителей городского сословия.
Не претендуя на полноту освещения вопроса, отметим несколько работ и поставленных в них в таком ключе проблем. Попытка рассмотреть город в контексте социокультурного развития западно–европейского средневековья с точки зрения изучения «массовых социально-психологических и социокультурных представлений Средневековья» еще с начала 1980-х гг. прослеживается в исследованиях А. Л. Ястребицкой47. Опираясь на опыт изучения подобных проблем в зарубежной историографии, автор охватывает своим вниманием такие аспекты материальной и духовной жизни города, как мода, потребительская культура, представления о времени и пространстве, правовое самосознание бюргерства, своим путем приходя к выводам, звучавшим и в исследованиях по социально-экономическому и политическому развитию города: средневековый город по сути своей противоречиво-двойственен.
В конце 1990-х гг. в продолжение темы А. Л. Ястребицкая обращается к социокультурной реконструкции образа жизни маргинальной среды европейского города XII–XVII вв., давая интересное объяснение ее появлению. «Стремительно множащиеся с XIII–XIV вв. по всей Европе городские институции милосердия отражали не только углубление имущественной дифференциации в среде бюргерства, но и все более остро ощущаемую потребность более состоятельной его части в моральной и спиритуальной компенсации нравственных издержек своей деловой активности, их стремление смягчить своей щедростью суровость Всевышнего, заслужить его заступничество. Но были и сугубо житейские мотивы, связанные с представлениями той эпохи о репутации и престиже».

Подобную же постановку проблем – с точки зрения возможностей анализа микроструктур, скрытых сторон жизни средневекового города – мы можем обнаружить в целом ряде статей представителей саратовской школы, занимавшихся изучением крупных городов Англии: Т. В. Мосолкиной, Л. Н. Черновой51, М. М. Ябровой52. В своих исследованиях медиевисты обращаются к аспектам повседневной жизни горожан, таким как культура питания, обустройство быта, внутреннее пространство жилища, практика построения внутрисемейных отношений, что позволяет увидеть средневекового горожанина с совсем другой стороны, скрытой от глаз современников и долгое время не замечаемой историками.

Картину исследования дополняет сюжет, к которому в своих трудах в 1970– 80-е гг. обращался В. П. Даркевич54. О зрелищах и праздниках в городе, в которых последний имел очень много общего с деревней. «Беря свои истоки в народной, “деревенской” культуре, впитывая элементы отдельных локальных субкультур – университетской, дворянской, цеховой, – испытывая огромное влияние со стороны церкви, формировалась городская культура, став при этом особым синтезом всего существующего в городе…, ярким проявлением которого стало чисто городское явление – карнавал»55, – пишет автор исследования Ю. П. Крылова.

Завершая рассмотрение опыта реконструирования общей модели западно– европейского урбанизма в трудах отечественных медиевистов постсоветского периода, подчеркнем, что в исследованиях второй половины 1980–1990-х гг. на основе более широкого, чем в формационном подходе, понимания базисных структур средневековой цивилизации и вследствие смещения фокуса рассмотрения со стадиального анализа на изучение региональных форм урбанизации средневековый (феодальный) город стал интересен и как фактор новизны, и как фактор стабильности в развитии европейской цивилизации. Ранее выявленная инаковость социальной природы города по отношению к окружавшей его феодальной среде в новом историографическом контексте представляла интерес как движущая сила, трансформирующая средневековый социум изнутри. Объектом для анализа форм сосуществования города и феодализма становятся городская община, городское хозяйство, городское сословие, городское право, топография города, праздничная культура города и т. д., что позволило более детально изучить закономерности развития городов целого ряда стран Западной Европы в конкретном историческом контексте.

Вопрос о сущности и специфике средневекового города в исследованиях последних десятилетий приобрел новый смысловой оттенок: его типизирующие признаки обнаружились не только в плоскости отношений «город–феодализм», но и гораздо шире – в цивилизационном пространстве западноевропейского средневековья. Причем оценки, даваемые отечественными медиевистами, созвучны с выводами зарубежных медиевистов. «Город, – полагал, к примеру, Ле Гофф, – нашел свое место в феодальной системе. Он сформирован вместе с нею, но не как «союзник», а как его составная, неотъемлемая часть, образовав феодально (сеньориально) – бюргерскую систему. Но справедливо и то, что средневековый город, в силу своей экономической логики, основывающейся в большей мере на деньгах, чем на земле, а также благодаря своей системе ценностей, противопоставивший аристократическому идеалу вертикальной иерархии иерархию горизонтальную, наконец, благодаря своим представлениям о времени и о труде мог подтачивать феодальную систему изнутри, трансформируя ее тем самым в систему капиталистическую; он, конечно, предвосхищал и революцию индустриальную».

В результате критического переосмысления медиевистами накопленного багажа знаний о сущности города в основу дефиниции вновь был положен концепт «европейский город есть центр ремесла и торговли», что, на наш взгляд, в значительной мере сняло остроту проблемы размытости и компилятивности в решении вопроса, что есть город? При этом границы поиска типичных черт средневекового (феодального) города в значительной степени расширились, образ города прорисовывался все более детально и рельефно, приобретая многослой-ность и не утрачивая своей сущностной, т.е. социально-экономической, основы, позволившей ему успешно реализовать свою исторически обусловленную миссию в процессе модернизации традиционного общества.