Н.В. Гоголь и Православие: трудный поиск пути к Богу

Автор: Липатов А. 

Н.В. Гоголь как выдающийся художник слова — наш об щепризнанный гений, но гений особенный, — скорей, он из когорты «странных гениев». С одной стороны, он страстно об личал людские и социальнообщественные пороки тогдашней России, а с другой — в конце жизни разжег в душе своей такой жертвенный костер, что в его пламени безвозвратно были утра чены многие из его произведений, полных великих прозрений ума…

На его творчестве лежит печать времени: оно мощным эхом отзывается нам и сегодня. Да, в сознании большинства современников Гоголь пред ставлял собой классический тип писателясатирика, бичевате ля людских пороков, блестящего мастера смеха. А вот другого Гоголя, религиозного мыслителя и публициста, автора «Раз мышлений о Божественной Литургии», его современники так и не узнали. Нас могут упрекнуть и сослаться на его «Выбран ные места из переписки с друзьями»; но те, как известно, были изданы с большими цензурными изъятиями и большинством читателей оказались неверно восприняты.

При жизни Гоголя оставалась неопубликованной и вся его духовная проза. здесь он был поистине «художником высочайшего уровня; но он обладал и обостренной религиозной одаренностью, и она возобладала в нем над чисто художественною жаждою творче ства. Гоголь сознавал: искусство, как бы высоко оно ни возно силось, останется пребывать среди сокровищ на земле. Для Го голя же всегда были потребнее сокровища на небе. Религиозное странничество Гоголя не обошлось без блужданий и падений. Одно лишь несомненно: именно

Гоголь направил русскую ли тературу к осознанному служению православной Истине». И, пожалуй, первым это четко сформулировал в 1934 году К.В. Мочульский в книге «Духовный путь Гоголя»: «В нрав ственной области Гоголь был гениально одарен; ему было су ждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие “великую русскую литературу”, ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиоз нонравственный строй, ее гражданственность и обществен ность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство.

С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы». Как известно, 18-летний автор поэмы «Ганц Кюхельгартен» (1827), равно как и многие русские литераторы начала ХIХ века, не миновал искушения немецкой философией эстетического идеализма Ф. Шиллера с его «неистовым» романтизмом про тестантского толка. Но эта яркая вспышка европейского ро мантизма была недолговечной, ибо не было у того духовной почвы, потому и искушал он скорее внешними эмоциональ ными и эстетическими соблазнами, не затрагивая сердцевины творческого поиска русских литераторов. И все же, как спра ведливо замечает М.М. Дунаев, «какието шрамы романтизм в душе многих оставил». Поэтому, когда Гоголь признавался в письме к С.П. Шевыреву от 11 февраля 1847 года, что «пришел ко Христу скорее протестантским … путем» (9, 362), такое сви детельство важно: «пусть и не глубоко, но царапнул его душу протестантский соблазн, отразившись и на романтическом ув лечении гоголевской музы». И не только.

Всплеск «романтического увлечения и про тестантского соблазна» проявил себя у Гоголя и в принесших ему славу «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (18311832), в коих пульсирует диковинная смесь из малоросского фолькло ра, немецкого романтизма и собственно гоголевского юмора с его виртуозной фантазией, выступавшей сродни гофманов скому мистицизму; однако всю причудливость своей фантазии Гоголь сплавил с усвоенными на родной земле волшебными преданиями. Но вот парадокс: бьющая через край гоголевская веселость в «Вечерах» в основе своей порождена состоянием крайнего уныния их автора. Именно уныние выступает как явление безблагодатной ду ховности. Это прекрасно понял и сам Гоголь: «Во всех наших начинаниях и поступках больше всего мы должны остерегаться одного наисильнейшего врага нашего… Враг этот — уныние. Уныние есть истое искушение духа тьмы, которым нападает он на нас, зная, как трудно с ним бороться человеку. Уныние противно Богу. Оно есть следствие недостатка любви нашей к Нему… и потому пуще всех грехов оно ненавидимо Богом» (6, 284). Примечательно здесь замечание М.М. Дунаева: «Да ведь и сам смех вышел же из духа уныния, не сразу и сознан был как средство борьбы со злом — но лишь как средство внешнего от влечения от тягостной тоски»5. И далее: «Там, где современное ему человечество узревало лишь обыденную и скучную повсе дневность, Гоголь в ужасе зрел явление дьявола без маски. И от такого знания — как не впасть в тоску?

Гоголевский смех ста новится выражением этой тоски — вот к подвигу преодоления чего он был призван… Не ощущал ли он самого дыхания ада, которое выразил во всех этих ужасающих фантастических об разах, преобильно наполнивших его творения? … Для Гоголя борьба его со злом была углублена тем, что само его искусство, сам дар сатирического писателя становились источником ис кушения. В искусстве он сумел достичь высочайших вершин. Гениальный писатель, он с ужасом узрел вдруг в самой приро де своей гениальности ее сросшуюся сплетенность с тягою ко многим соблазнам. Но это помогло ему разглядеть и осознать зло не во внешнем мире, к чему он был склонен вначале, а в глубине собственной души. Дарто был всетаки свыше»6. Все это заставляло Гоголя строже взглянуть на свое литера турное творчество и на свой талант, за который, верилось ему, он даст ответ Богу. В 40х годах начинается новый период в его жизни.

В «Авторской исповеди» Гоголь так писал об этом: «С этих пор человек и душа человека сделались, больше чем ко гдалибо, предметом наблюдений. Я оставил на время все со временное; я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги за конодателей, душеведцев и наблюдателей за природой челове ка стали моим чтением…, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в Нем ключ к душе человека» (6, 214). «Дар свыше», на который указывает М.М. Дунаев, после довательно укреплял в Гоголе его духовную высоту, осознание величия Православия для судеб родного Отечества, его место в борьбе с мировым злом. Здесь важное место принадлежит ге роической повести «Тарас Бульба», особенно же ее второй ре дакции (1842), ставшей канонической. В ней — натиску мира, где царит «дух зла» — противостоит истинная вера русского на рода: вся нация «поднялась отомстить за посмеяние прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры пред ков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинство чужеземных панов, за угнетение, за унию, за позорное влады чество жидовства на христианской земле — за все, что копило и сугубило с давних пор суровую ненависть козаков» (2, 315).

Защищая Отечество, русский народ защищает Православие — эта мысль магистральна в данной героической эпопее. Обратите внимание, запорожцы нигде не противопоставлены русскому народу (как ляхам и татарам). Нет, запорожцы — люди русские, и потому русские, что православные. «Так Гоголь предвосхищает Достоевского, отождествлявшего понятия рус ский и православный». И что еще особенно важно, Православие напрямую связано с понятием соборности, выступающей анти подом западнического индивидуализма и эгоцентризма. Прав да, учение о соборности было разработано несколько позднее А.С. Хомяковым, но Гоголь, собственно, предвосхитил пони мание русской соборности, воплотив его в приложении к то вариществу, представленному в знаменитом монологе Тараса Бульбы, не утратившем актуальности и в нашу пору.

Безусловно, товарищество — это не прямой синоним собор ности во всей ее полноте, однако в повести Гоголя ощутимо «совпадение “сверхличного долга” и свободного самоопреде ления героев. Для Бульбы (равно как и для других запорожцев) долг по отношению к соборному “товариществу” не является чемто навязанным извне … Границы личности и “товарище ства” просто совпадают. Козак живет не “внутри” родины, как бы замкнутый со всех сторон ее границами, границы его суще ства и границы родины те же самые»8. И если западнический тип мышления отрицает свободу в служении индивидуума сверхличному началу, то православная мудрость видит несвободу в отказе от следования надличностным истинам веры. А критерием истины могут служить здесь всем так хорошо известные слова Спасителя: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13).

Именно потому и утверждает автор «Тараса Бульбы»: «нет силы сильнее веры» (2, 315). И не она ли, евангельская муд рость, символически пророчит утешение душе воина, жизнь свою положившего за веру и Отечество: «Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: “Благодарю Бога, что дове лось мне умереть при глазах ваших, товарищи! пусть же после нас живут лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Хри стом Русская земля!” И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам: хорошо будет ему там. “Садись, Кукубенко, одесную Меня! — скажет ему Христос. — Ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и оберегал Мою Церковь”» (2, 295296). А вот выхождение из соборного товарищества, напротив, оборачивается несвободою индивидуума; такова судьба Анд рия, младшего сына Бульбы: совершив безблагодатное своево лие, отрекшись от Отечества, от товарищей, от отца и брата, он становится рабом своей страсти; так предательство Отечества оборачивается и предательством веры.

Обратимся еще к одной знаменитой сцене из героической повести о запорожцах — мучительной смерти Остапа. И раз ве не появляются у Гоголя строки, прямо перекликающиеся с гефсиманским молением Сына Своему Небесному Отцу перед Его крестными страданиями? Как взывающий с колен Спаси тель «услышан был за Свое благоговение» (Евр. 5, 7), и «явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его» (Лк. 22, 43), так Остап, подобно многим другим христианским мученикам и исповед никам, получает утешение в свои тяжкие предсмертные мину ты: «И когда подвели его к последним смертным мукам, каза лось, как будто стала подаваться его сила …, хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и выкликнул в ду шевной немощи: ”Батько! где ты? слышишь ли ты?” — “Слышу!” — раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион на рода в одно время вздрогнул» (2, 314). С усилением напряженной внутренней жизни нарастала в писателе его душевная неустроенность на тернистом пути к Богу. И самым трудным был для Гоголя год 1845й.

В начале того года писательдушезнавец оказался в Париже у графа А.П. Толстого. Об этом времени он писал Н.М. Языкову: «Жил внутренно, как в монастыре и, в прибавку к тому, не пропустил почти ни одной обедни в нашей церкви». Почти ежедневные церковные бдения создавали у Гоголя высокое духовное на строение. А в конце февраля того же года в письме к А.О. Смир новой он сообщает, что «был сподоблен Богом и среди глупей ших минут душевного состояния вкусить небесные и сладкие минуты». Именно в это время он с особым тщанием изучает чинопоследование литургий Иоанна Златоуста и Василия Ве ликого на греческом языке, пользуясь библиотекой протоие рея Димитрия Вершинского, который был глубоким знатоком святоотеческой письменности и публиковал свои переводы в журнале «Христианское Чтение». И именно здесь, в Париже, Гоголь вплотную приступает к работе над книгой о Божественной Литургии, оставшейся, как известно, незаконченной и увидевшей свет лишь после его смерти.

Цель этого духовнопросветительского труда, как его определил Гоголь, «показать, в какой полноте и внутренней глубокой связи совершается наша Литургия, юношам и людям, еще начинающим, еще мало ознакомленным с ее значением». Однако стремление к пониманию сокровенного смысла Литургии возникло у Гоголя намного раньше; еще в 1842 году, заканчивая «Театральный разъезд», проникнутый мыслью об утешении словом скорбящего человека, он писал матери: «есть много тайн во глубине души нашей, которых еще не открыл человек и которые могут подарить ему чудные блаженства. Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и вы слушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящих степей, тогда примет его молитва под сень свою». И, пожалуй, отсюда усиление духовного начала в новой ре дакции «Ревизора» (1842). Не тверды в вере чиновные градо начальники во главе с городничим.

Именно в этом основа их пошлости: кого угодно обворуют, предпочтя земное в ущерб небесному; словом, у Бога крадут. И Гоголь использует дав ний прием античной драмы — deus ex machina (латин. букв. «бог из машины») — лишь переосмысляя этот прием соответ ственно собственному мировоззрению: финал пьесы осужда ет пошлость ее персонажей как богоотступничество. Недаром же именно тогда появился в «Ревизоре» и эпиграф, усиливаю щий внутренний смысл пьесы: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива» (4, 203). «Эта народная пословица, — указывает В.А. Воропаев, — разумеет под зеркалом Евангелие, о чем со временники Гоголя, духовно принадлежавшие к Православной Церкви, прекрасно знали»10. Заметим, духовное представление о Евангелии как о зерка ле давно и прочно существует в православном сознании. Так, один из любимых Гоголем духовных писателей — святитель Тихон Задонский, сочинения которого он перечитывал неод нократно, говорит: «Христиане! что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркало, исправляют тело свое и пороки на лице очищают … Предложим убо и мы пред душевными наши ми очами чистое сие зеркало, посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?» Святой праведный Иоанн Кронштадтский в дневниках, из данных под названием «Моя жизнь во Христе», замечает «не читающим Евангелия»: «Чисты ли вы, святы ли и совершен ны, не читая Евангелия, и вам не надо смотреть в это зерцало? Или вы очень безобразны душевно и боитесь вашего безобра зия?..» А само название пьесы — «Ревизор» — многопланно по смыслу: «это и конкретный ревизор, кого боятся провинци альные чиновники, это и Тот Ревизор, Кому каждый дает отчет в свой срок. Сюжетный и духовный план в названии совме щены»12. То же, кстати, и в названии поэмы «Мертвые души» (1842): «план сюжетный связан с конкретными обстоятельст вами авантюры Чичикова, покупающего умерших крестьян (мертвые души), формально, по ревизской сказке, числящихся как бы живыми».

Ясное указание на общую идею замысла «Мертвых душ» может быть извлечено из сопоставления двух отрывков. Вна чале — знаменитый вопрос, прозвучавший в конце первого тома: «Русь, куда несешься ты? дай ответ» (5, 224). Ответ был дан автором в «Развязке Ревизора»: «Дружно докажем всему свету, что в Русской земле все, что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому все должно служить что ни есть на земле, несется туда же, кверху, к Верховной вечной кра соте!» (4, 465). Духовный план раскрыт в предсмертной записи Гоголя: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелезай иначе, есть тать и разбойник» (6, 392). В обоих произведениях Гоголь апеллирует, прежде всего, к духовному миру русского человека. «Если в “Ревизоре” пока зывался душевный город, то теперь [в «Мертвых душах»] воз никала целая душевная страна. Гоголевские типы персонифи цировали отдельные дурные черты характера человеческого, прежде всего обнаруженные автором в себе самом, в собствен ной душе». Гоголь, несомненно, сознавал, что «обжигающее слово об личения — лишь начало пророческого служения» и что «про рок лишь тогда в полноте исполнит свое назначение, когда слово его донесет до живых человеческих душ благодать горней истины».

Собственно, целостный замысел «Мертвых душ» и был со пряжен с таким авторским мессианским стремлением. Во вто ром томе поэмы эта особенность многократно усиливается, ибо Гоголь соединял с ним свое намерение перевода пророче ского служения в новое качество. «Бывает время, — писал он в «Выбранных местах из переписки с друзьями» в 4м письме к разным лицам по поводу «Мертвых душ», — что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого» (6, 8283). Это и есть та важнейшая идея замысла второго тома, над кото рым Гоголь бился при его создании, но так и не смог воплотить в жизнь.

Если исходить из самих гоголевских свидетельств, то поэма «Мертвые души» в ее завершенном виде должна была представ лять собою троекнижие: первый том должен был показать (и показал) «всю глубину настоящей мерзости», второй — доро гу к высокому прекрасному для всякого, а третий должен был стать изображением самого этого прекрасного. Выходило, что, как это бытует, пожалуй с подачи А.И. Гер цена, общая композиция «Мертвых душ» должна была соот ветствовать трехчастному составу Дантовой «Божественной комедии»: содержание каждого из трех томов символически определялось понятиями Ада, Чистилища и Рая. Скажем прямо, в таком предположении есть доля правдоподобия: переполненный грешными, отпавшими от Бога «мертвыми душами» первый том как бы и есть тот «ад», в который была погружена тогдашняя российская жизнь с господствовавшим в ней ненавистным крепостным правом; положительные об разы из дошедших до нас глав второго тома поэмы (Костан жогло, Муразов, князьгубернатор), как намечающие способ очищения и оживления души, знаменуют собой переходное состояние, изживание греха — своего рода «чистилище». А вот о «рае» можно судить лишь, что называется, гадательно: все материалы, находящиеся в распоряжении исследователей, не могут давать определенных выводов. К тому же, уже давно за мечено, что такая триада соответствует отнюдь не православ ному вероучению и православному типу мышления, а скорее католическому менталитету. «Именно поэтому, повидимому, как раз второй том стал камнем преткновения для писателя: ступенчатый, “католиче ский” способ спасения не реализован и не мог быть реализован Гоголем в пределах ХIХ века, “золотого века” русской литера туры.

Православная традиция существенно трансформировала этот замысел — и в тексте поэмы, который мы знаем как окон чательный, Гоголь наследует именно этой традиции»16. Да и, пожалуй, не вполне понятна идея (если такое наме рение и впрямь было у Гоголя) райской жизни внутренне пе реродившихся героев поэмы. К тому же, как известно из всей духовной литературной практики, «рай не есть предмет земно го искусства»16а. И еще, к тому же, не вполне ясна судьба второго тома «Мерт вых душ». По устоявшемуся мнению, бытующему вот уже бо лее полутора столетий, Гоголь в припадке безумия сжег его. Но так ли это? И ответить однозначно на этот вопрос, пожалуй, невозможно без обращения к последнему десятилетию жиз ни писателя: да, сожжение рукописей второго тома «Мертвых душ» необходимо рассматривать с учетом предсмертной бо лезни и обстоятельств смерти Гоголя. Внезапная, без видимых причин, она буквально потрясла современников, восприняв ших ее как завершение трагедии жизни и творчества великого писателя-душезнавца.

Вот лишь несколько таких ошеломляю щих строк из письма И.С. Тургенева к И.С. Аксакову (начало марта 1852 года): «Эта страшная смерть — историческое собы тие — понятна не сразу; это тайна, тяжелая грозная тайна — надо стараться ее разгадать … Но ничего отрадного не найдет в ней тот, кто ее разгадает». Потрясло всех современников Гоголя и сообщение о том, что за десять дней до смерти, в ночь с 11-го на 1-2е февраля, он сжег целый портфель своих рукописей. В некрологе «Кончина Гоголя» М.П. Погодин вопрошал по поводу этого печального события: «Было ль это действие величайшим подвигом хри стианского самопожертвования … или таился в нем глубоко сокрытый плод тончайшего самообольщения, высшей духов ной прелести, или, наконец, здесь действовала одна жестокая душевная болезнь?»17 Да, многие современники Гоголя, в том числе и близкие к нему, полагали, что Гоголь умер именно вследствие душевной болезни. Причем признаки ее нарастания они усматривали задолго до кончины писателя. Так, И.С.

Тургенев, посетив ший вместе с М.С. Щепкиным Гоголя в октябре 1851 года, вспоминал, что они «ехали к нему как к необыкновенному гениальному человеку, у которого чтото тронулось в голо ве … Вся Москва была о нем такого мнения». Да и позднее, в ХХ столетии, многие отечественные психиатры (Н. Баже нов, В. Чиж, Г. Сегалин и Г. Галант, А. Личко) с опорой на печатные материалы пытались обосновать или опровергнуть это мнение, однако так и не смогли сделать этого. И уже в наше время профессор Д.Е. Мелехов (18991979) сделал по пытку разрешить эту «загадку века», опираясь на христиан ский (православный) подход к подобным недугам и духовное (религиозное) устроение Гоголя. В своем неоконченном тру де «Психология и проблемы духовной жизни» Д.Е. Мелехов одну из глав посвятил Н.В. Гоголю18. «Последний приступ болезни, от которой Гоголь погиб, — пишет он, — протекал злокачественно, на фоне нарастающего аффекта с бредовыми идеями самообвинения и гибели, … про грессирующим истощением и с полным отказом от пищи… Он десять дней лежит в напряженной позе в постели, не говоря ни с кем до самой смерти (наступившей вследствие бурно нарас тающего истощения)». Но, заметим сразу, ученыйпсихиатр повторяет здесь рас хожее мнение о том, будто бы Гоголь в болезненном состоя нии уморил себя голодом.

Издавна бытует и версия о том, что в последние дни жизни Гоголь, страдавший душевной болез нью, «тронулся умом». Не выдерживает критики и утвержде ние, будто бы Гоголь был заживо погребен, погруженный в летаргию. В действительности же все было, кажется, совсем не так. И в самом деле, со слов графа А.П. Толстого, в доме которо го почил Гоголь, известно, что в последние дни жизни Гоголь принимал пищу дважды в день, но всего очень понемногу. А фельдшер А. Зайцев, принимавший участие в лечении Гоголя, вспоминал, что в эти дни он беседовал с ним о литературе и даже поправил зайцевское стихотворение, сказав на прощанье: «Читай больше, друг мой». По словам Д.Е. Мелехова, в последнем приступе болезни Гоголя «было уже полное господство бреда греховности, само уничижения, потери веры в возможность прощения». Между тем Гоголь перед смертью дважды исповедовался и приобщал ся Святых Таин, соборовался елеем.

Все положенные на со боровании Евангелия он выслушал «в полной памяти, в при сутствии всех умственных сил своих, с сокрушением полного молитвой сердца, с теплыми слезами». В своем исследовании Д.Е. Мелехов касается также сожже ния Гоголем второго тома «Мертвых душ» и указывает, что было оно «совершено во время глубокой депрессии с болез ненным сознанием своей виновности и греховности своего творчества».

В опровержение подобного мнения можно при вести слова ржевского священника Матфея Константиновско го. В беседе с ним Т.И. Филиппов спросил его: «Говорят даже, что Гоголь сжег свои творения потому, что считал их греховны ми?» — «Едва ли, — в недоумении сказал отец Матфей, — едва ли…» — Он как будто бы в первый раз слышал такое предполо жение. — «Гоголь сожег, но не все тетради сожег, какие были под руками, и сожег потому, что считал их слабыми».

Значит, Гоголь действовал совершенно осознанно, как осознанно еще в 1845 году подверг уничтожению написан ные главы второго тома «Мертвых душ». И тогда это не было проявлением безумия, но жестокой требовательности к себе как художнику слова и мыслителю. О причинах тогдашнего сожжения рукописи Гоголь сам сказал определенно: «Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и пре красном, не показавши тут же ясно, как день, путей дорог к нему для всякого»; однако «оно было мало и слабо развито», а «должно было быть едва ли не главное. А потому он и сожжен» (6, 8283). Что же касается последнего сожжения Гоголем второго тома «Мертвых душ», то тут есть важные свидетельства. Такова, на пример, записка А.М. Зедергольм, дочери М.Н. Погодина, хранящаяся ныне в Пушкинском Доме: «Всю ночь [Гоголь] провел в молитве — в три часа разбудил своего мальчика … Ве лел принести себе портфель, вынул из него бумаги и — зажег … Когда же он сжег их, ему стало жаль, и он сказал мальчику: “Некоторые места точно надобно было сжечь, но были и такие, за которые многие бы помолились за меня Богу, но Бог даст выздоровлю, все поправлю”».

Остается открытым и вопрос: что же именно Гоголь сжег перед смертью? Большинство современников Гоголя и позд нейших его биографов держатся мнения, что погибла беловая редакция второго тома «Мертвых душ». Делались допущения, что, скорее всего, уничтожены «Размышления о Божественной Литургии», над которыми Гоголь работал в последние годы жизни. И даже выдвигается версия о том, что Гоголь вообще ничего не сжигал, а рукописи были спрятаны гдето графом А.П. Толстым. Однако все эти гипотезы не имеют докумен тального подтверждения. К тому же, мы не знаем, закончил ли Гоголь второй том «Мертвых душ». Но ведь именно об этом — о втором томе как целиком за вершенной рукописи — говорил А.Т. Тарасенко, лечащий врач Гоголя: «”Литургия” и “Мертвые души” были переписаны на бело его собственною рукою, очень хорошим почерком». Од нако он, как все другие мемуаристы, основывался, пожалуй, на рассказах графа А.П. Толстого. Не мог он видеть воочию рукописей второго тома, поскольку был приглашен к Гоголю лишь 13 февраля, то есть уже после сожжения им рукописей, а принял Гоголь его только 16-го.

Отдельные главы второго тома (скорее всего, семь первых) Гоголь читал своим знакомым, и больше всех — С.П. Шевыре ву. 2 апреля 1852 года тот писал сестре Гоголя М.Н. Синельни ковой: «Из второго тома он читал мне … семь глав. Он читал их, можно сказать, наизусть, по написанной канве, содержа окон чательную отделку в голове своей». Последним, кто ознакомился с главами второго тома «Мерт вых душ», был духовный наставник Гоголя — отец Матфей: вероятно, это произошло во время его последней встречи с Гоголем незадолго до сожжения тем рукописей. Ему нередко ставят в вину, что именно он подвигнул писателя на такой по ступок.

Отец Матфей отрицал, что именно по его совету Го голь сжег второй том, хотя и говорил при этом, что несколько набросков не одобрил и даже просил уничтожить. Уже упоми навшийся собеседник священника Т.И. Филиппов прямо так и задал ему вопрос: «Говорят, что вы посоветовали Гоголю сжечь второй том «Мертвых душ»?» — «Не правда и не правда… — отвечал отец Матфей. — Гоголь имел обыкновение сожигать свои неудавшиеся произведения и потом снова восстановлять их в лучшем виде. Да едва ли у него был готов второй том; по крайней мере, я не видел его. Дело было так: Гоголь показал мне несколько разрозненных тетрадей с надписями: Глава, как обыкновенно писал он главами. Помню, на некоторых было написано: глава I, II, III, должно быть 7, а другие были без оз начения; просил меня прочитать и высказать свое суждение. Я отказывался, говоря, что я не ценитель светских произведений, но он настоятельно просил, и я взял и прочитал … Возвращая тетради, я воспротивился опубликованию некоторых из них». А причина была в следующем: по словам отца Матфея, «в од ной или двух тетрадях был описан священник»; в немто он и узнал себя, потому и «воспротивился опубликованию этих тет радей, даже просил уничтожить». «Свидетельство отца Матфея крайне важно для нас потому, что это едва ли не единственный человек, который в то время мог быть для Гоголя авторитетом, даже более — судьею его тру да, приобретшего для самого автора не столько литературное, сколько нравственное значение.

Трудно предположить, что Го голь, имея законченный беловик, дал ему на суд разрозненные тетради с набросками. Вероятно, и Шевыреву, и отцу Матфею были известны одни и те же главы, и, скорее всего, именно эти главы были уничтожены в ночь с 11-го на 12 апреля». Прав известный литературовед В.А. Воропаев, что «не так важно установление точного диагноза предсмертной болезни Гоголя, как выяснение общей картины его духовного состояния перед кончиной. Не подлежит сомнению, что ставший своего рода классическим образ отца Матфея как мрачного фанатика, едва ли не сгубившего писателя, крайне далек от истины. Как духовный отец Гоголя, он не поучал его в том, чтo и кaк писать, но лишь заботился о вечном спасении своего духовного сына. Второго тома «Мертвых душ» Гоголь, по всей видимости, не завершил, потому что цели, поставленные им, вышли за рамки художественной литературы»29. А цели эти у Гоголя были неотрывны от «Выбранных мест из переписки с друзьями» и «самым непосредственным обра зом связаны с продолжением главного творения Гоголя, при званным разрешить, как он говорил, загадку его жизни. Книга оказалась своеобразным лирикофилософским эквивалентом второго тома «Мертвых душ»: отдельные письмастатьи (в пер вую очередь обращенные к графу Толстому) звучат как набро ски поэмы»30. Работа над «Выбранными местами…» требовала от Гоголя не имоверно высокой отдачи духовных и нравственных сил, и это не могло серьезно не осложнять дальнейшую работу над люби мым детищем всей его жизни — «Мертвыми душами». Могли ли они скороспешно появиться изпод требовательного пера вы дающегося мастера слова, философамыслителя? Случайно ли в августе 1847 года Гоголь жаловался в письме к С.Т. Аксакову: «Видя, что еще не скоро я совладаю со своими «Мертвыми ду шами», … я поспешил заговорить о тех вопросах, которые гото вился развить или создать в живых образах и лицах». И согласимся с М.М. Дунаевым, что «в этой истории слиш ком много загадок, да и вряд ли их возможно разгадать теперь.

Несомненно одно: Гоголь ощутил бессилие не свое собствен ное, а своего искусства — перед поставленною им перед самим собою задачею пророческого возглашения горней истины. Иначе никак не объяснить уничтожение второго тома поэмы (целого или части — не столь и важно), не разгадать и той па радоксальной загадки, почему не утративший силы великого таланта писатель за десять последних лет своей жизни не дал литературе ни одной строки художественного текста»31. Творческий и душевный надлом, усилившийся в Гого ле, пробуждал в нем стремление уйти в монашество. Так, в письме «Нужно проездиться по России», адресованном графу А.П. Толстому и включенном в «Выбранные места…», он пи шет: «Нет выше званья, как монашеское, и да сподобит нас Бог надеть когданибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость. Но без зова Божьего этого не сделать. Чтобы приобресть право удалиться от мира, нужно уметь распроститься с миром. … Нет для вас так же, как и для меня, заперты двери желанной обители. Мо настырь ваш — Россия!» Как видим, «художественное начало побеждало в Гоголе; его кризис — следствие глубочайшего внутреннего конфликта между духовными устремлениями и писательским даром»32. По словам профессора И.М. Андреева, «огромный дар сло весного художественного творчества был ниспослан Гоголю свыше: с одной стороны, как евангельский талант, требующий умножения и роста, а с другой — как исключительное богатст во, препятствующее достижению Царства небесного»33. Известно, что еще, по меньшей мере, дважды Гоголь пы тался если не уйти в монахи, то хотя бы приблизиться к мо настырю: в конце жизни он собирался на Афон и несколько раз ездил в Оптину пустынь. Однако монашеский идеал Гоголя имел особенный вид: речь шла об очищении не только души, но вместе с нею и художественного таланта34. Именно в это время Гоголь усиленно работает над важ нейшим своим духовным сочинением — «Размышлениями о Божественной Литургии». И все сильнее вызревает у Гого ля желание уйти от мирской суеты, стать смиренным иноком и так послужить Творцу.

Усиливается нравоучительность его художественного и духовного творчества, которое приобрета ет новые черты. Так, по мнению В.А. Воропаева, «если брать нравоучительную сторону раннего творчества Гоголя, то в нем есть одна характерная черта: он хочет возвести людей к Богу путем исправления их недостатков и общественных пороков — то есть путем внешним. Вторая половина жизни и творчества Гоголя ознаменована направленностью его к искоренению не достатков в себе самом — и таким образом он идет путем внут ренним»35. И это «очищение души», «приход Бога в душу» стали магист ральными составляющими в духовных исканиях писателя. Так, в «Выбранных местах…» Гоголь пишет: «найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех» (6, 36). И все больше зреет в писателе ощущение собственного избранничества, мес сианства. Эта тяга к учительству все больше усиливалась.

По словам прот. Василия Зеньковского, чувство «стояния перед Богом» все чаще рождает у Гоголя мысль, что его жиз нью руководит Сам Бог; а его творчество все более приобре тает черты учительства. Гоголь уверен, что «властью свыше облечено ныне его слово» (1841). «Гоголь становится почти навязчив в советах друзьям, словно он их старец или духовный руководитель; он часто требует от своих друзей исполнения его советов». Этото «учительство» и переходит в «Выбранных местах из переписки с друзьями» с отдельных лиц на всех. А не следует забывать, что данное произведение — это центральная вещь позднего Гоголя, где, как в фокусе, собраны и сконцентриро ваны все проблемы его писательской и личной биографии. И не случайно свою книгу он называет «исповедью человека, ко торый провел несколько лет внутри себя». Да, «Выбранные места…» — это прямая попытка Гоголя ос мыслить жизнь через Православие и практически приложить святоотеческую мудрость к тогдашней действительности. «Вос питанье должно происходить в беспрестанном размышлении о своем долге …, в сличении всего этого с законом Христа»: все, что не противоречит Христу, то принимать, в чем не соответ ствует Его закону, то отвергать; ибо «все, что не от Бога, то не есть истинно» (6, 284). Эти слова из гоголевских «Правил жития в мире» (1843) так и напрашиваются стать эпиграфом к «Выбранным местам…», которые «представляют собой своеобразное сочетание жанров проповеди и исповеди» и, более того, носят «черты палом ничества», выступая «как путь автора и читателя от смерти к воскресению. Иными словами, главы книги являются своего рода последовательными ступенями лествицы, ведущей к Хри сту». Словом, по замыслу самого Гоголя, книга была призвана «соединить светскую и духовную сферу. Однако ее “погранич ность” помешала современникам Гоголя осознать это сочине ние в качестве позитивной ценности, что и привело к нападкам на писателя с двух сторон сразу». И тут важно сослаться на следующее замечание одного из исследователей духовного творчества Гоголя: «Книга Гоголя есть большое поучение о собирании небесных сокровищ. Но поскольку люди “от мира сего” сей мир и возлюбили безмерно, то подобные поучения у них не в чести. Да и не любят челове ки поучений, пророческих наставлений — не любят еще более, нежели обличения и высмеивания». А первый весьма ощутимый удар гоголевской книге нанесла цензура: пять писемстатей были сняты целиком, в других сде ланы существенные исключения, а отдельные места искажены.

Гоголь был встревожен и огорчен всем этим. Вот строки из его письма графине А.М. Виельгорской: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последова тельности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какойто оглодыш». «Но гораздо более болезненным для Гоголя оказалось то, что “Выбранные места…” были враждебно встречены критикой и большинством читающей публики; книга для многих явилась полной неожиданностью. Гоголь как бы нарушил законы жан ра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, ко торые исконно считались привилегией духовной прозы». Тут, безусловно, мешала Гоголю репутация комического писателя. Так, П.А. Вяземский не без остроумия писал С.П. Шевыреву в марте 1847 года: «наши критики смотрят на Гого ля, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбе жал из дома и постригся в монахи». В спорах быстро выявилась основная тенденция — неприятие книги. Ее безоговорочно осудили А.И. Герцен, В.Г. Белинский и люди западнического направления. А вот П.Я.Чаадаев и тут высказывает свое мнение весьма своеобразно. «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, — писал он князю П.А. Вяземскому, — в книге его [Гоголя] находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной; страни цы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся».

В славянофильских кругах книга Гоголя была принята по разному. А.С. Хомяков защищал ее, а в «мирной» семье Акса ковых мнения разделились. Сергей Тимофеевич выговаривал Гоголю: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить Небу и человечеству, оскорбляете и Бога и человека». (Правда, впоследствии он раскаялся в своих резких высказы ваниях). Его сын Константин видел в гоголевской книге ложь: «Ложь не в смысле обмана или не в смысле ошибки — нет, а в смысле неискренности, прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою…» Иван Аксаков, напротив, считал, что «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника христианина»45. Среди немногих, безоговорочно принявших книгу Гоголя, был П.А. Плетнев.

В письме Гоголю в начале 1847 года он пи сал: «Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние свое только над избран ными; прочие не найдут себе пищи в книге твоей. А она, по мо ему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Все, до сих пор бывшее, мне представляется как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет»46. Но вряд ли это письмо устраивало Гоголя, особенно строки о том, что его книга «совершит влияние свое только над избранными». Сдержанно отнеслось к гоголевской книге и духовенство, традиционно не вмешивавшееся в дела светской литературы. С.Т. Аксаков в письме к сыну Ивану в феврале 1847 года пе редал мнение митрополита Московского Филарета (Дроздова): «хотя Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться его христианскому направлению».

Архиепископ Иннокентий (Бо рисов) также выразил свое отношение к гоголевским «Выбран ным местам…» в письме М.П. Погодину: «помню и уважаю его, а люблю попрежнему, радуюсь перемене с ним; только про шу его не парадировать набожностью: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет»47. Повидимому, резко отрицательное мнение о «Переписке» выражал и духовный наставник Гоголя отец Матфей, которо му, по рекомендации графа А.П. Толстого, Гоголь послал кни гу. Отзыв отца Матфея не сохранился, но о нем можно судить по ответу Гоголя, который писал ему в мае 1847 года: «Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ Богу».

По всей вероятности, отец Матфей упрекал Гоголя в са мозваном учительстве. На «Выбранные места…» откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в ту пору архимандрит, настоятель Троице Сергиевой пустыни близ Петербурга, один из авторитетней ших духовных писателей ХIХ века. Его отзыв о книге Гоголя довольно критичен: «она издает из себя и свет и тьму. Религи озные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевно го, а не духовного»48. И, надо сказать, сам Гоголь во многом предвзято оценил от зыв святителя Игнатия: как видно из письма к П.А. Плетневу из Неаполя в мае 1847 года, он полагал, что для монаха тьмою является вся та область мирской жизни, которая им незнако ма. Но неправота Гоголя тут более чем очевидна: «святитель пришел в монастырь, одолев не короткий путь через мирскую жизнь, и знал ее не понаслышке.Тьма у Гоголя в “Выбранных местах…” не в ошибках мировоззрения, но в самом часто эк зальтированновозвышенном тоне, от которого писатель так и не смог избавиться и какой способен самое правильное содер жание исказить, отдалить от Православия даже. Гоголевская восторженность тона идет от претензии на духовное учитель ство всего народа, которому он нарочито стремится указать средство к спасению. Жанр отдельных поучений в “Выбран ных местах…” можно обозначить как подражание Апостолам и Святым Отцам»,49 особенно католическому богослову Фоме Кемпийскому.

А святитель Игнатий, который тонко чувствовал недухов ность, фальшь «Подражания Иисусу Христу» Фомы Кемпий ского, не мог обмануться относительно подражательности им гоголевских «Выбранных мест…». А ведь Гоголь, равно как и многие его современники, в том числе Пушкин, ставили дан ное произведение католического духовного писателя чуть ли не наравне с Евангелием. И насколько Гоголь высоко оценивал книгу Фомы Кемпийского, настолько святитель Игнатий резко ее порицал: «Книга эта написана “из мнения” и ведет читателей своих прямо к общению с Богом без предочищения покаянием». Претило святителю Игнатию, к тому же, и вла девшее Гоголем его ощущение собственного избранничества, чрезмерное его учительство, кое порождалось духом гордын ной страсти любоначалия: истина же, сказанная в гордыне, как известно, раздражает, а не преклоняет. Однако не следует пре увеличивать степень расхождения Гоголя с великим пастырем Русской Церкви и другими духовными лицами. Наиболее же благоприятный отзыв о «Выбранных местах…» из духовных лиц принадлежал архимандриту Феодору (Бухареву) и содержался в его книге «Три письма к Н.В. Гоголю», увидевшей свет лишь спустя 12 лет после ее создания.

Архим. Феодор стремился связать «Выбранные места…» со всем творчеством Гоголя, и в особенности с «Мертвыми ду шами», главную идею которых видел в воскресении падшего человека: «Не мешало бы сказаться и благоприятному о его “Переписке” голосу: мне виделся в нем уже мученик нравст венного одиночества»51. Надо заметить, все отзывы духовных лиц на «Выбранные места…» носили личностный характер: за исключением кни ги архимандрита Феодора, как уже было сказано, вышедшей после смерти Гоголя, все они содержались лишь в частной пе реписке. И, напротив, на «Выбранные места…» с журнальных страниц обрушился вал светской критики; онато, в первую очередь, и создавала в обществе резко недоброжелательное мнение о книге. Но Гоголя огорчала не столько журнальная критика, сколько обиднорезкие нападки друзей.

И, пожалуй, «можно сказать, что неприятие публикой “Выбранных мест…” предопределило и неудачу второго тома “Мертвых душ”, который Гоголю, повидимому, не довелось закончить»52. Свою душевную боль от столь несправедливых нападок дру зей он выплеснул в письме к С.Т. Аксакову в июле 1847 года: «Душа моя изныла, как ни креплюсь и ни стараюсь быть хлад нокровным … Можно еще вынести брань с самыми ожесточен ными врагами, но храни Бог всякого от этой страшной битвы с друзьями!» Не надо забывать, для Гоголя его «Выбранные мес та из переписки с друзьями» слагались в душевных муках как его духовное кредо. И, пожалуй, всего больше опечалило Гоголя гневное, запаль чиворезкое письмо его литературного наставника В.Г. Белин ского, отправленное из Зальцбрунна в июле 1847 года. Столь резкое неприятие неистовым Виссарионом «Выбранных мест…» было для Гоголя буквально ошеломляющим. А письмо было особенное: оно, бесспорно, воздействовало на становление ре волюционных идей в России. В нем, собственно, были сформу лированы краеугольные основы идеологии так называемого ос вободительного движения. И не следует забывать: для большого слоя тогдашнего российского общества Белинский был истым властителем дум; многие годы его статей ждали жадно, зачи тывались ими с наслаждением.

И.С. Тургенев, который хотя и не разделял революционных идей Белинского, тем не менее, высоко отзывался о его мастерстве критика и публициста: «он сразу узнавал прекрасное и безобразное, истинное и ложное … При появлении нового дарования, нового романа, стихотворе ния, повести — никто, ни прежде Белинского, ни лучше его, не произносил правильной оценки, настоящего решающего слова. Лермонтов, Гоголь, Гончаров — не он ли первый указал на них, разъяснил их значение? И сколько других!» А среди «этих других» — и сам Тургенев, и еще Григорович, Достоевский, Некрасов… Но «неистовый Виссарион» — фигу ра во многом трагическая. О сути этого трагизма убедительно выразился духовный писатель, преподаватель Московской Ду ховной академии М.М. Дунаев: «Трагизм проблемы в том …, что люди подобные Белинскому, были нравственно высоки, чисты совестью», но «вот трагедия: хорошие люди с чистой со вестью жертвовали жизнью во имя сатанинского дела. Позже им на смену придут Нечаевы и прочие бесы русской револю ции. Пока же они горят верою в правду своей борьбы. «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф. 12, 30), так Спаситель установил то разделе ние, при котором по одну сторону оказываются и благородный Белинский, и нравственный выродок Нечаев. Критерий один: они не с Христом, они — против Христа.

Должно помнить о том — не чтобы судить, но уметь избегать подобных заблуж дений. И уметь верно испытывать на истинность любое благо родное стремление любой эпохи». Да, для творца «Ревизора» и «Мертвых душ» трудным и тер нистым оказался путь — литературный и духовный путь от «Ве черов на хуторе близ Диканьки» с разгулом в них инферналь ных сил, через мрак «неистового» европейского романтизма, через духовный туман католицизма и протестантизма — к вы сотам Божественной литургии. Тяжелым был и его путь к горним высотам. За три недели до смерти, 2 февраля 1852 года, Гоголь пишет В.А. Жуковскому: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросо вестна, и чтобы я хоть скольконибудь был удостоен пропеть гимн Красоте Небесной». Этот гимн Красоте Небесной Го голь воспел в своих духовных творениях.