Духовность и слово

 Духовность и слово как понятия не случайно поставлены рядом. Наше время полно тревог за будущее планеты: как сохранить духов-ную целостность человека под напором все нарастающего растления человеческих душ? Как уберечь здоровой среду обитания? Однако в защите сегодня нуждается не только земная обитель со всей ее приро-дой, но и слово, коим мы общаемся друг с другом и взываем к Творцу на языке, впитавшем в себя высокую светоносность языка церковно-славянского; это он придал мощную силу языку великого народа, кор-нями своими уходящему в седые дали славянской общности.

Нынешнее время – пора великих испытаний языка и слова наше-го. Нет, не написал бы М.Ю. Лермонтов, будь это сегодня, поэтиче-ские строки, вызывающие гордость россиян: «…свободе лишь по-слушный, не гнется гордый наш язык». Что вы! Гнут его, да еще как! Потому столь и остра сегодня необходимость защиты языка, его эко-логии, а с ним и экологии слова. Немало ран наше недавнее безвреме-нье нанесло и духовности народа. Дарованная Духом Святым, она ну-ждается не только в защите, а и в дальнейшем ее осознании и береж-ном хранении.
Так органично и встают они рядом – духовность и экология слова.

1.
Произнесите евангельское «Въ начале бе Слово и Слово бе къ Богу и Богъ бе Слово» (Ин. 1, 1), и сразу вместе со Словом в сознании воз-никает его земное воплощение – слово. Благодаря слову мы живем в духовном мире вселенского света, ниспосланного Творцом. А, как из-вестно, слово и слава – общего корня: от Бога – Слово, Ему же и слава, возносимая в церковных молитвах и песнопениях. Слово точно на крылах держит на себе энергию нашего духа; от него и сила слова, сила языка нашего. «Несмотря на долгие века, – писал в свое время русский философ А.С. Хомяков, – которые он [язык] уже прожил, и на те исторические случайности, которые его отчасти исказили или обед-нили, он и теперь еще для мысли – тело органическое, вполне покор-ное Духу, а не искусственная шелуха, в которой мысль еле может дви-гаться, чтобы какими-то условными знаками пробудить мысль чу-жую…»1.
Так образуют нерасторжимое триединство понятия духовность – человек – слово как воплощение единства личности, созидаемой ду-ховностью, которая, в отличие от душевности, выступает как «синте-зирующий творческий акт»: по Н.А. Бердяеву, «внутренний человек – духовен, а не душевен»2.
Как видим, выдающийся русский философ четко различает по-нятия духовность и душевность. А их изначала – в древних славян-ских словах дух и душа, восходящих к единому корню *duch- в зна-чении «воздух», откуда *duchia – «душа» и *douch- (греч. theos) – «Дух». При этом слово женского рода душа приобрело со временем значение внутреннего начала в человеке – его душевность, а слово мужского рода – знак высокого духовного бытия – Дух. Так дошли до наших дней представления, сложившиеся у славян еще в глубокой древности: слово душа отражает внутренние психологические пере-живания личности, а дух – творческий подъем как выражение этиче-ского качества. И теперь Дух (как Духъ Святый) и душа (как нежные души, например) оказываются реально слитыми: они «друг без друга не существуют, однако в мысли словно раздвоены: существуют в единстве, но понимаются врозь… Нам только кажется, будто слово живет в нас, повторяя мельчайшие движения нашей души. Нет, это мы живем в слове, сохраняющем дух нации и присущие ей тради-ции»3. А дух народа и дух слова – это от Бога.
Христианская традиция обогатила издавна присущее славянам про-тивопоставление души и духа, создав, между прочим, определения-прилагательные душевный и духовный, и сегодня каждый из нас чувст-вует отличие друг от друга этих слов-понятий. А образованные от них термины душевность и духовность, восходящие к русскому словесному корню -дух-, стали символами философского содержания. Вот так и ста-лось: «Душевность – это общая, всем нам присущая родовая мысль, свя-занная со стихиями и с землей, то есть с родиной, восходящая к силам души, а не духа. Таково чувство всеобщей связи с “душой народа”, чув-ства, не покидающее нас ни при каких печалях»4. Сейчас на Западе часто говорят о «таинственной русской душе», пожалуй, не всегда понимая не только саму русскую душу, но и смысл этих слов. «Духовность же – творческое проявление высшего Духа в душе отдельного человека, ко-торое формирует цельность личности в единстве чувства, ума и воли. Дух – это жизнь и лик, тогда как душа всего лишь житье лица5.
Святитель Феофан Затворник, пожалуй, первым в своих «Душе-полезных поучениях» ввел высокое понятие духовности, образованное от столь же высокого понятия Дух, означающего третью ипостась Свя-той Троицы: «Дух, – писал он, – орган богообщения, Бога сознающая, Бога ищущая и Богом живущая Сила»6.
По учению апостола Павла (а он четко отличал духовного челове-ка от человека душевного), духовный – это тот, в ком действует Дух Святый, тогда как душевный – это у кого есть душа и тело, но кто не стяжал Святого Духа, дающего жизнь душе.

2.
А, как известно, тесно связаны друг с другом также дух и слово: дух человеческий действует через слово, облекается словом и живет в нем. Для духовного выправления личности и подъема в нем духа не-обходима особая сфера, особая ткань, насыщенная духовной энергией. Все это содержится в духоносном теле слова. Но наше время свиде-тельствует, что язык великой Руси – в опасности, в опасности и слово, идущее от Слова, от Творца. Сквернословие, мутный вал англицизмов и непристойной лексики, покушаясь на светоносную силу духовности, разрушает язык, а с ним и людские души. А экология слова – это, в первую очередь, экология души. Всем хорошо ведомо, природа день за днем взывает ко спасению. Но мы не сможем восстановить ее экологи-ческую целостность, если не поймем, что условием целостности при-роды является целостность человеческого духа и всеобщего родства людей. А для этого необходима целостность языковая, необходимо полнокровное, безущербное развитие родного языка. И пока жив язык – жив и народ как его носитель.
А русский язык вместе с другими языками, словно в зеркале, от-ражает все перипетии нашего трудного времени: в языке, как и в жиз-ни, образовался бизнес разрушения, вседозволенности и коммерциали-зации. В результате этого резко снизился общий уровень владения языком, и особенно в среде молодых россиян – носителей и наследни-ков всех его богатств; при активном воздействии средств массовой информации неуклонно падает культура русского слова, вытравлива-ются интерес и любовь к родному языку. Оруэлловский новояз, тыся-чекратно повторяясь на страницах ежедневной и периодической печа-ти, на теле- и киноэкранах, на дисплеях Интернета, разрушает само-бытность и мыслеемкость русской речи, порождая поток слов-пустоцветов. Оттесняется на периферию, делается «окраинным язы-ком» язык Пушкина и Л. Толстого, Чехова и Шолохова.
Как и другие языки мира, вовлеченные сегодня в орбиту глобали-зации по-американски, русский язык подвергается все нарастающей экспансии american english, откуда в нашу речь вторглись «инопланет-ная» лексика электронно-вычислительных машин и космической тех-ники, «птичий язык» рок-музыки и тяжеловесная терминология ме-неджмента, метастазы американской масскультуры. Мутным потоком хлынули в нашу речь лишенные присущего русскому языку фоноэсте-тизма разного рода саммиты и имиджи, менеджеры и инаугурации, дистрибьютеры и супервайзеры.
Раны, наносимые русскому языку, больно отзываются также на всех национальных языках России: они не обогащаются, а обедняются от чрезмерного и неуправляемого наплыва иноязычной лексики, ума-ляются возможности в них словотворчества на базе собственных язы-ковых средств.
Языку нужна защита и на государственном уровне. В Госдуме несколько лет разрабатывался проект закона «О защите русского языка», задачей которого ставилось сохранение и активная защита языка, на котором говорит 83,7 % населения России. Однако нынеш-ние законодатели пошли на урезание данного законопроекта, и не-давно Госдумой принят закон «О русском языке как государственном языке Российской Федерации». Скажем прямо, от такого закона рус-скому языку мало проку: это, скорее, тришкин кафтан, не способный уберечь язык от нынешнего глумления над ним со стороны средств массовой информации. Нам нужен закон именно о защите русского языка! И в этом достойным примером для наших законодателей мог бы послужить принятый во Франции в 1994 году «Закон об исполь-зовании французского языка». Кстати, французские законодатели не путают защиту родного языка с «охотой» на иностранные слова. Они не против иноязычных заимствований вообще, в том числе и амери-канизмов, но они против того, чтобы английский доминировал во Франции, вытесняя их родной язык и нанося ему этим непоправимый урон. Потому, хотят этого или нет нынешние российские законодате-ли, все равно им придется на государственном уровне принимать Закон о защите русского языка.
Мы должны сохранить и защитить богатое российское многоцве-тье национальных языков, русский язык как надежное средство меж-национального общения на всей территории России; не утратил рус-ский язык этих важных функций и на территории нынешнего Союза Независимых Государств. Правда, после распада Советского Союза наиболее националистически настроенные силы, перечеркивая былые тесные связи между всеми народами страны, стали разрывать межго-сударственные, экономические и культурные отношения, а русский язык был низведен до положения lingua non grata (языка нежелатель-ного); начался открытый геноцид и унижение русского населения. Так, на Украине, где 54 % населения считает русский язык своим родным языком, за время «незалежности» количество русских школ сократи-лось почти вдвое, а в Киеве из 157 русских школ не осталось и двух десятков. В Туркмении из-за введения обязательного государственного экзамена по туркменскому языку в вузы страны в позапрошлом году было принято всего 18 русских студентов, а в минувшем и того мень-ше. Полностью ликвидирована система обучения на русском языке в странах Балтии. Происходит открытое унижение русского языка. Вот всего лишь один образчик высказываний нынешних украинских русо-фобов: Росiйська мова – це мова-отрута («Русский язык – это язык-отрава»). В ряде же стран во всю стараются вытравить из речевого обихода даже слово спутник, вошедшее во все языки мира. Так, у ка-захов это уже не спутник, а «быстробегатель», а у монголов – «беско-лесная арба, заброшенная за облака».
Потому не случайно на передний план выдвигается задача сохра-нения и защиты великого русского языка, его словарного богатства, чистоты и, если хотите, здоровья. Так само время заставило громко и с тревогой заговорить об экологии языка. Сегодня экология языка это – «наука о целостности языка, о его связи с культурой своего народа, и вместе с тем о его связи с земной семиосферой. Это – наука об энерге-тике слова, о его творящей силе, о его связи с биосферой, с языком живой природы. Это, наконец, понятие о духовном значении слова, о глубокой его связи с личностью, с характером и судьбой народа, с высшими духовными сферами, с Творцом. Отсюда становится все бо-лее ясно, что биологической, земной экологии не обойтись без эколо-гии слова и духа»7.
Так экология слова выступила важнейшей составляющей всезем-ной экологии, а слово – важнейшей составляющей планетарной сферы слова. Выступая многослойными единицами смысла, квантами разума, слова как сущности «декодируются» и постигаются лишь человеком, ибо «слова неотъемлемы от человека, [они] продолжение сути и одеж-да духа его»8. Вот и выходит, что экология слова начинается с гло-бального семиотического неба (с семиосферы, по Ю.М. Лотману9), которое «распространяется над всем человечеством и над каждым из нас»10.
Образно говоря, Земля научилась слову. Это еще в 1836 году ге-ниально подметил Ф.И. Тютчев:

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…11

А русский язык особенный: в нем искони пульсируют гены бого-носного церковнославянского языка – языка Православия, языка Боже-ственного Откровения. И было суждено, что русский язык как один из великих мировых языков стал могучей ветвью, привитой к созидаю-щей лозе – церковнославянскому языку: «эта ветвь дала обильные плоды древней и новой (классической) русской литературы. Велик и могуч язык русской литературы, но не надо забывать, что велик и мо-гуч он благодаря своему корню»12. Словом, церковнославянский язык – это духовный стержень всего русского языка.
Так и стало суждено, что Православная Церковь в литургическом богослужении придерживается диглоссии: церковнославянский («сло-веньский») язык – это язык молитвенного Богопрославления, духовно-го песнопения, а живой русский – язык проповеди. И оба – восславля-ют Бога, и оба сегодня нуждаются в защите.
А живую плоть «великого русского», что и говорить, терзают, ка-лечат; его слова все больше утрачивают свою красоту и древнюю свя-тость. Началось же это не вчера, и не сегодня. Большая смута захлест-нула русский язык в начале ХХ века. Известно, что история русской культуры еще на изломе XVIII века выработала учение о трех языко-вых стилях, что обусловило различия в их употреблении.
Высокий стиль русского литературного языка, основанный на формулах Священного Писания, долгое время был «средством облаго-раживания нормативных вариантов формой выражения»13, и поддер-живался существованием норм церковнославянского языка и его об-разцовых (библейских) текстов. Но идеологический запрет на эти тек-сты привел к печальным последствиям: была разрушена строго функ-ционировавшая система трех стилей, в результате чего место высокого стиля занял нормативный средний, а на уровень среднего вышел низ-кий, в который хлынула разговорно-вуль¬гарная лексика, а с нею и жаргонная речь городских низов. Именно этим и объясняется «демо-кратизация» русского языка в 20-30-е годы прошлого столетия, а также разрушение норм и связанное с этим «охлаждение» к классическим текстам века XIX-го, которые стали восприниматься как «слишком устаревшие образцы»14. Снятие высокого стиля, разрушение норм и дискредитация классических текстов-образцов подводят русский язык к опасной черте истребления «символических слов и образных поня-тий национальной ментальности, которые сохраняют нацию во време-ни и пространстве»15. Когда соборность заменили коллективом, со-весть – сознательностью, торжество – фестивалем, честь – пре-стижем, службу – сервисом, любовь – сексом и прочим в этом роде, разрушилась гармония отношений, которая определялась образцовым смыслом коренных славянских слов: так «логическим вытесняется психологическое, – то самое личное чувство каждого человека, кото-рым одухотворяется жизнь и человека, и общества, и отдельного сло-ва»16.
Нарастает уровень субъективности в высказывании, что определя-ет все нарастающие замены коренных, издавна употребляемых слов словами иностранными, особенно из american english: и вот уж искон-но русскую законность теснит легитимность, а знания – это уже ком-петентность; новшество выталкивает из речевого обихода новация; получили широкое распространение псевдоэвфемизмы: вымогатель сегодня уже рэкетир, продажность – коррупция, благодать – хариз-ма, положение – ситуация, начальство – истеблишмент. Так нынеш-няя речь говорящих на русском (особенно – молодежи) полна ино-странщины в «изящной» упаковке. И, что самое печальное, продикто-вано это не необходимой языковой данностью, а преднамеренной за-данностью: «вот-де мы каковские: не вятские – мы на иностранное хватские…». Так известность стала восприниматься как престиж-ность (привлекательность чего-либо в глазах общества); государст-во – это уже суверенитет (полная независимость государства от дру-гих государств подменяется понятием национального суверенитета, то есть представлением об особых правах титульной нации); согла-сие – консенсус (на самом деле «сомыслие»); застой – стагнация (стоячее болото, из которого нет выхода, тогда как русский застой такой выход предполагает).
В речевой обиход входят американизмы, даже не отмеченные оте-чественными словарями, – причем их значения не доводятся до чита-телей и слушателей. Таковы, например, фаундрайзер – «толкач», кли-руэй – «большак»; даже русское тминное печенье стало чужеродным меглинком, а давнее нашенское слово подросток уступило место ти-нэйджеру. Чего доброго, вдруг завтра с обложки романа Ф.М. Достоев-ского «Подросток» на нас взглянет этот чужак тинэйджер.
Так в известном смысле иностранные слова, целиком лишенные духовности и смысловой силы, начинают замещать высокий стиль, становясь конкурентами воссоздания духовных текстов, цементирую-щих высокий стиль. А подобное устранение глубинно-символических значений древних русских слов, определяемых системой высокого стиля, пагубно-разрушающе отозвалось не только на системе совре-менного русского литературного языка, терзаемого нашествием ино-племенных слов, но и заметно отозвалось на последних переводах Но-вого Завета. Это особенно показательно на лингвистических штудиях знатока славянского наследия профессора В.В. Колесова. Для исследо-вания он берет символическое по значению слово канонического пере-вода и показывает его с ближайшим родовым значением (гиперони-мом) Синодального перевода и сравнивает с их новейшими синонима-ми (здесь, как правило, преобладает узко-бытовое по смыслу или тер-минологическое слово). Это хорошо видно на приводимых ученым лексических триадах: риза – одежда – рубашка; снедь – пища – «он ел»; деятель – трудящийся – работник; пира – сума – сумка; светиль-ник – свеча – лампа; дева – отроковица – девушка; прозябе трава – взошла зелень – поднялись колосья; тернии – колючки – кустарник; с лихвою – с ростом – с прибылью и им под. Ставшие устойчивыми со-четаниями в нашей речи, почти пословицами, многие старые выраже-ния совершенно не узнать в новых переводах. Судите сами: умыл руки [Пилат]– омыл руки – вымыл руки [перед народом]; имеющий уши да слышит – кто имеет уши слушать, да слышит – слушайте, если у вас есть уши и подобное17. Вот и выходит, что глубинная многозначность смыслов подменяется плоским терминологическим (понятийным, «по-нятным простому человеку») значением даже в тексте, который всегда воспринимается как образцовый источник поступления в язык новых выражений и словесных формул.
Так из литературного узуса вытесняются традиционные русские слова, унаследованные из славянской и русской языковой старины и отражающие национальные особенности речемысления.
Волна сокрушения высокого стиля русского литературного языка затронула и другие важные особенности русской письменной речи. А началось все с невинных, на первый взгляд, вещей. Еще в дореволю-ционную пору ученых Московской лингвистической школы уж очень не устраивала в письменной русской речи старая буква Ђ («ять»), гордость изобретательной техники Кирилла и Мефодия. Члены то-гдашней российской Орфографической комиссии В.И. Чернышев, А.А. Шахматов, Ф.Ф. Фортунатов настояли на устранении из русского алфавита ставшей неугодной им буквы. А обосновывали они это тем, что в русском произношении звук, обозначавшийся старой буквой Ђ, сблизился по слуху со звуком Е (в словах типа хлеб, лес, сено). В 1917 году задумку московских ученых – противников Ђ декретировало Временное правительство, а через несколько месяцев подтвердило и Советское правительство.
Устранение «ятя» из русского алфавита внесло сумятицу в прак-тику написания слов. Против затеи московских «антиятевцев» высту-пили петербургские ученые. Один из их нынешних наследников, тоже петербуржец, профессор В.В. Колесов, вовсе не ратующий за возвра-щение буквы «ять», считает, что ничего криминального в таком воз-вращении нет, и на сей счет приводит убедительные доводы.
Звук «ять», в его понимании, не исчез: он постоянно напоминает нам о себе. Так, француз или швед, различающие в собственной речи «два звука Е» (открытый и закрытый), вполне еще «слышат» наши «е» и «ять» в таких, например, словах, как дед или дело, и свободно их различают. Не утратили чувства звучания «ятя» также носители поль-ского, украинского и белорусского языков. В современном украинском языке праславянский Ђ в закрытом слоге прояснился в i (ср. дед и след с укр. дiд и слiд), а в польском и белорусском – в а (после мягкого): дзяд и сляд – в белорусском и dziad и slad – в польском. По этой при-чине петербургские филологи (прежде всего Яков Грот) и составляли списки слов, в которых гимназисты должны были обязательно разли-чать две символически для зрения важные буквы русского алфавита. Приводилось множество примеров неразличения смыслов в классиче-ских текстах русской литературы, букв Е и Ђ; так, здесь противопос-тавлялись формы мужского и женского рода в словах типа они и онЂ, имя и глагол типа селъ и сЂлъ.
Известно, что важность смысла в быстрочтении не ограничивает-ся только стилистическим признаком. Например, наличие буквы «ять» в слове или в корне слова доказывает его исконную русскость (нет заимствованных слов с этой буквой); это как бы сигнал особой важно-сти слова, поскольку каждое коренное русское слово многогранно по смыслу и содержит не только понятие, но и символ.
«Наконец, – пишет В.В. Колесов, – устранение буквы ять разру-шило всю нашу систему графики. Сравните две формы: сЂлъ (про-шедшее время от сесть); селъ (родит. падеж мн. ч. от село) – теперь вы читаете одинаково: сел. Чтобы различить омофоны, на письме обяза-тельно следует писать букву ?; иностранцев учат ее писать обязатель-но. У нас же это правило не привилось, мы пишем обычно е без то-чек»18.
Вот такие неисповедимые они, тернистые пути экологии слова.

3.
Последние два десятилетия на наш язык обрушилась новая на-пасть: усилился в речи и стал набирать обороты маховик матерщины и сквернословия, которые подобно эпидемии губят красоту и силу языка и слова нашего. И печальнее всего, что это зло находит себе целый сонм активных адвокатов. Так, бывший министр культуры Михаил Швыдкой открыто, «ничтоже сумняся» заявил: «Россия без мата жить не может». И – пошло-поехало. На темы мата сегодня пишутся диссер-тации, издаются многочисленные словари непристойной (обсценной) лексики. И вот уже мат вторгся в запретнейшую зону – художествен-ную литературу. Дело дошло до того, что по телевидению устраивают-ся открытые конкурсы на «лучшего мастера» мата; что поделаешь, если наложение на него табу расценивается сегодня как покушение на свободу личности: не хочешь – не читай!
Зло матерщины уродует, калечит души людей, их нравственность. Не зря же художественная русская литература во все времена избегала непристойной лексики. Сам по себе, вне языка и вне текста, мат, соб-ственно, ничего не значит; он лишь паразитирует на языке, который отлично обходится без него: в «Войне и мире», например, есть все, но нет одного – мата; то же и в «Тихом Доне». Тлетворный дух обсцениз-ма не коснулся и наших древних литературных памятников – Иларио-нова «Слова о законе и благодати» и «Слова о полку Игореве». Нет мата и «площадных речений» и в русской классической литературе, начиная с Пушкина. В своих сочинениях великий русский писатель «преодолел низменную грубость “площадных речений”, навсегда за-вещав русской литературе матерному слову предпочесть [язык] мате-ринский [язык]»19.
И в самом деле, истинная литература и черное низкое слово не могут сосуществовать – они из разных миров: сквернословие ведет в антимир ада, об этом предупреждает Православная Церковь. Вот уве-щевание преподобного Кирилла Белозерского из его послания сыну Дмитрия Донского, князю Андрею Димитриевичу: «Тако же, господи-не, уймяй под собою люди от скверных слов и от лаяния, понеже то все прогневляет Бога»20.
А корни речевой распущенности уходят в даль языческих времен. Сквернословие было тогда важнейшим элементом в культе языческих радений и игрищ. Именно в «срамных словах» сосредоточивалась то-гда магия всех ритуалов, посвященных языческим богам и окружаю-щему их сонму нечистой силы. Поэтому «в древнерусской письменно-сти – в условиях христианского и языческого двоеверия – матерщина закономерно рассматривается как черта бесовского поведения»21.
Со сквернословием (как и с язычеством) на Руси боролись с начал ее христианизации. Уже в «Повести временных лет» резко осуждается языческое «срамословие». «Грязному слову» противятся Кирилл Ту-ровский, митрополит Петр, новгородский митрополит Фотий. Бесов-ские песни, «буе слово, срамословие, бесстудныя словеса и плясание» были осуждены Стоглавым собором (1551), затем указами царя Алек-сея Михайловича (1648). В поучениях святителей и пастырей того времени говорится, что с человеком, который матерится, не следует «ни ясти, ни пити, ни молитися, аще не останется такого злаго сло-ва»22.
А в поучении против сквернословия, приписываемом Иоанну Зла-тоусту, говорится, что «матерным словом оскорбляется, во-первых, Матерь Божия, во-вторых, родная мать человека и, наконец, “третья мать” – Мать-Земля… А котораго дни человек матерно излает и в тот день уста его кровию запекутся злые ради веры и нечистаго смрада, исходящего изо уст его, и тому человеку не подобает того дни в цер-ковь Божию входити, ни креста целовати, ни (Е)вангелия, и Причастия ему отнюдь не давати… И в который день человек матерны излагает, в то время небо и земля потрясеся и Пречистая Богородица вострепене-тася от такого слова»23.
Культура в диком поле словесного чертополоха не может нор-мально развиваться, она деградирует: ее вытесняют пошлость, хамст-во, грубость, нарастает бездуховность. Не следует забывать: «Цинизм слова – это отражение цинизма души» (А.И. Герцен). К тому же «при-митивность языкового мышления создает благоприятную почву для примитивизации логического мышления, этакой формы языкового зомбирования»24.
Экология слова – это освобождение человеческой общности от скверны. А это значит: слову скверному надобно противопоставить божественный глагол, Его Слово. Ибо «Бог словом просвещает чело-века и через слово приводит к Себе. Человек Словом-то и создан!»25 «Божественный глагол» (Слово) мощно рокочет гласом Божиим в пушкинском «Пророке» (1825):

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей 26.

Одухотворенное Творцом, это слово пульсирует в наших генах, откликается в душе поэтов. А поэты, пожалуй, едины в одном – в слиянии с природой, с мирозданием.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…

Этим волшебным лермонтовским строкам откликается другой по-этический гений – А.А. Фет:

Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь, –
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась27.

«А русские поэты свой гений и свое сердце всегда отдавали Рос-сии – средоточию их творчества. В душе России нерасторжимы брат-ски: шелест трав, мерцанье звезд, движенье сердца и дерзание мыслей. И именно в России лучше всего понимают, что слово чистое, Божие слово, возвещенное не только с амвона, а и устами поэта, спасительно для целокупного земного мира»28.
И не потому ли так слиянно выступают рассмотренные нами по-нятия духовность и экология слова?

1    Хомяков А.С. О старом и новом. М., 1998. С. 339-240.
2    Бердяев Н.А. Смысл творчества. Париж, 1985. С. 332.
3    Колесов В.В. «Жизнь происходит от слова…». СПб., 1999. С. 172-173.
4,5       Там же. С. 173.
6    Душевнополезные поучения святителя Феофана Затворника. [б.м.], Введен-ская Оптина пустынь, 1998. С. 109.
7    Миловатский В.С. Об экологии слова. М., 2004. С. 7-8.
8    Там же. С. 12.
9    Лотман Ю.М. О семиосфере // Ю.М. Лотман. Избр. статьи в 3-х т. Таллин, 1992. Т. 2. С. 11-24.
10    Миловатский В.С. Указ. соч. С. 14.
11    Тютчев Ф.И. Лирика. Минск, 1977. С. 69.
12    Камчатнов Александр. Сакральный славянский язык в Церкви и культуре // Современное обновленчество – протестантизм «восточного образца». М., 1996. С. 136. О роли церковнославянского языка см. также: Липатов А.Т. Церковно-славянский язык – язык духовного откровения и речевого величия // Христи-анское просвещение и русская культура: Материалы девятой научно-богословской конференции. Йошкар-Ола, 2006. С. 10-24.
13    Колесов В.В. Указ. соч. С. 142.
14    Там же.
15    Там же. С. 147.
16    Там же. С. 152.
17    Там же. С. 58-59.
18    Там же. С. 72.
19    Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиан Белозерские. СПб., 1993. С. 183.
20    См.: Успенский Б.А. Мифологический аспект экспрессивной фразеологии // Б.А. Успенский. Избр. труды. М., 1996. Т. 2.
21-23 Там же.
24    Ремнева М.Л., Комлев Н.Г. Универсум филологии: язык, общество, наука // Вестник Московского университета. Филология (сер. 9). 1977. ? 2. С. 59.
25    Миловатский В.С. Указ. соч. С. 60.
26    Пушкин А.С. Сочинения в 3-х т. М., 1985. Т. 1. С. 385.
27    Фет А.А. Стихотворения, поэмы. М., 1989. С. 112.
28    Миловатский В.С. Указ. соч. С. 51-52.