Мать Мария: служение Богу и Отечеству

… Знаю, долгой будет разлука:

Неузнанной вернусь еще я к вам.

Е. Кузьмина-Караваева (мать Мария).
Стихи матери Марии огненные,

но это не только пламя пожара, но и
свет перед образом. Негасимый светоч
любви к Богу и людям.
Т. Величковская. 

Монахиня Мария (мирское имя — Елизавета Юрьевна Кузьмина- Караваева) — личность поистине легендарная. Трудную, тернистую дорогу избрала она в жизни. Оказавшись в немилостивой эмиграции и приняв там монашеский постриг, мать Мария целиком отдалась служению Богу, выполняя один из великих библейских заветов — беззаветно любить ближнего. Милосердие монахини Марии безгранично: она всю себя отдала святому делу помощи страждущим и обездоленным. Велик и ее крестный подвиг: активная участница французского Сопротивления фашизму, она безропотно пожертвовала своей жизнью ради жизни других.
Существует несколько версий трагической гибели матери Марии, и каждая из них похожа на легенду. Вот одна из них, передаваемая из уст в уста.
«… С наступлением темноты пустели парижские улицы. Каждую ночь во дворах тюрем происходили расстрелы, о которых наутро радио сообщало бесстрастно и педантично. Ее тоже должны были расстрелять. Молодую, красивую женщину, мать девятимесячного ребенка, патриотку, участницу движения Сопротивления. Все кончится в четыре утра, объявили гестаповцы. А в пол   
ночь в камеру вошла монахиня, тихая и спокойная, с серьезным, добрым лицом. Она должна была утешить приговоренную.
— О каком Боге вы говорите, если через несколько часов меня убьют. А мой малыш останется брошенным на произвол судьбы! — вскричала молодая женщина. С минуту в камере было тихо. Потом раздалось властное и спокойное: «Раздевайтесь!»
Мать Мария, так звали монахиню, передала заключенной свое одеяние, чепец, крест и рассказала, как выйти из тюрьмы, а сама осталась в камере. А на рассвете ее расстреляли»1.
* * *
Лиза Пиленко (девичья фамилия матери Марии) родилась 8 (20) декабря 1891 года в Риге в семье юриста Ю.Д. Пиленко. Жизненные пути-дороги завели семью сначала в Анапу, а в 1906-м — в Петербург. Здесь Лиза сразу окунулась в море поэзии: весной 1912 года в «Цехе поэтов» вышел в свет ее первый поэтический сборник «Скифские черепки». А в 1913-м, в самый канун Первой мировой войны, оказалась в Москве, и все заслонило чувство ее неразделенной любви к А. Блоку. В жизни и творчестве молодой, легко увлекающейся поэтессы произошел резкий надлом: наступило время душевного разлада — «перепутье», по ее словам. «У меня всю эту зиму — перепутье », — признается она в письме к А. Блоку от 15 февраля 1914 года. Об этом душевном надломе-перепутье и ее стихи:
Я не хотела перепутья,
Устала без дорог блуждать.
А начавшаяся Первая мировая резко изменила все: поиск места и смысла жизни усилил в ней тягу к религии; началась пора поиска пути к Богу. В 1915 году молодая поэтесса издает философскую повесть «Юрали», полную евангельских мотивов. Герой повести — странствующий мыслитель, взыскующий истину и обретающий ее в любви к людям: «Отныне я буду нести и грех, и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой». Юрали «расточал душу свою всем», «расколол сердце свое на куски, растопил любовь свою» на многих грешников. «Юрали» был книгой исканий, и искания здесь «преобладали над решениями»2.
 
А годом раньше поэтесса так писала в письме к матери: «Покупаю толстую свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем, как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа, вынудить Его открыться, помочь, — нет, просто дать знать, что Он есть… Для народа нужен только Христос, — я это знаю»3.О поисках поэтессы пути к Богу говорит и тот факт, что именно в то же время Е. Кузьмина-Караваева экстерном сдает экзамены профессорам Петербургской Духовной академии4. В 1916 году появляется новая книга поэтессы — «Руфь», основной мотив стихотворений которой — разочарованность в жизни, усталость, безнадежность. И было это не только отражением настроений растерявшейся русской интеллигенции, глубокого раскола в российском обществе — многое обусловлено личными переживаниями поэтессы: развод с мужем, рождение болезненной дочери, неразделенная любовь к Блоку. Словом, «Руфь» — книга мятущейся души. И в «Руфи» мощным эхом отзываются библейские мотивы. Однако, в отличие от библейской моавитянки Руфи, ставшей верной женой Воозу и оставшейся в его доме, героиня Е. КузьминойКараваевой предпочитает жить подаянием «на равнинах чужих деревень»; она постоянно в дороге, в пути:
И ушла через синий туман
Далеко от равнины Вооза;
И идет средь неведомых стран,
Завернувшись в платок от мороза.
А у самой поэтессы все больше крепло голубиное послушание зову сердца, обращенного к Богу, и она уже открыто заявляет о своем созревшем решении:
Теперь свершилось: сочетаю
В один и тот же Божий час
Дорогу, что приводит к Раю,
И жизнь, что длится только раз.
И хотя до осуществления этого решения пройдет еще немало лет, поэтесса уже тогда ощущала духовную причастность к этому и свое нелегкое будущее: странствия, обнищание, муки и, пожалуй, трагический конец. В «Руфи» Е. Кузьмина-Караваева «выступает как христианский религиозный поэт и остается им до конца своей жизни»5.
 
* * *
Революционные потрясения 1917 года, огненным смерчем ворвавшиеся в жизнь Е. Кузьминой-Караваевой, застали ее в Анапе; «и там, ошеломленная волною людей, бежавших от революции, закружилась в этой волне, очутилась по ту сторону Черного моря, в эмиграции, в беспросветной нищете и одиночестве»6.
А в эмиграции молодая женщина оказалась отнюдь не по каким- то отчетливо выраженным политическим мотивам. Скорее, причина тут чисто житейско-личностная. И, пожалуй, склонил ее к выезду из России Д.Е. Скобцов, который в самый канун этого стал ее мужем: офицер Белой армии, он после падения Крыма эмигрировал в Константинополь. И Е. Кузьмина-Караваева, а теперь Скобцова, с матерью С.Б. Пиленко и дочерью Гайаной, из Новороссийска — морским путем на перегруженном людьми пароходе — прибыла в Грузию, затем последовал Константинополь, где Елизавету Юрьевну встретил Д. Скобцов, потом — Белград и, наконец, Париж — основное европейское пристанище русских эмигрантов. В начале 1923 года сюда, в неприветливый Париж, Скобцовы прибыли вшестером (во время тяжелого странствия у них родился сын Юрий, а в Белграде — дочь Настя), и большая семья сразу окунулась в тяжелую неустроенность.
А жизнь брала тут Елизавету Юрьевну, что называется, на излом: тяжелая, неблагодарная работа, постоянная забота о хлебе насущном — все это изматывало ее. Тем не менее, она не отчаивалась, проявляя неуемную творческую активность: в 1924-1925 годах в парижском и пражском журналах были опубликованы две ее «хроникальные» повести о смутных 1917-1919 годах в России. В 1920-х годах выходят в свет и другие ее биографические произведения, и среди них «Друг моего детства» (о дружбе с К.П. Победоносцевым) и «Последние римляне» (о предреволюционном «гибельном» периоде русской литературы и ее представителях, особенно подробно — о Николае Гумилеве и Вячеславе Иванове). А вот стихов она, скорее всего, тогда не писала; «очень уж неподходящее было для них время»7.
В марте 1926 года на Скобцовых обрушилось страшное горе: умерла любимица семьи — четырехлетняя Настенька. Позже,
 
при перенесении праха дочери на другой участок парижского кладбища, Елизавета Юрьевна рассказывала своей новой подруге — критику Т.А. Манухиной: «Мне открылось другое, какоето особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком. Я увидела перед собою новую дорогу и новый смысл жизни — быть матерью для всех, — всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите»8. Эту «новую дорогу» она видела в служении людям во имя Бога.
В 1927 году в Париже вышли в свет две небольшие брошюры Елизаветы Скобцовой под общим названием «Жатва духа». «По существу, это жития святых, особо почитаемых Елизаветой Юрьевной, — тех подвижников, что не уединялись в пещерах и монастырских кельях, а под видом смиренных и убогих служили людям. Они готовы были отдать все ради спасения ближнего»9.
А в том же году в Париж из Чехии переместился центр Русского Студенческого Христианского Движения. Человек с прирожденным даром пропагандиста, страстная общественница, Е. Скобцова примкнула к Движению и вскоре стала в нем разъездным секретарем; ее целиком захватили поездки по «русской Франции», общение и беседы с простыми людьми… И опять на годы замолкнувшая поэтесса обратилась к стихам. При этом она успевает заочно окончить Сергиевский Богословский институт в Париже, где кафедру догматического богословия возглавлял священник Сергий Булгаков. Духовное влияние его на Елизавету Юрьевну было настолько велико, что позже она с полным основанием назовет его своим духовным отцом.
Елизавета Юрьевна решается принять монашеский постриг, чтобы целиком отдать себя служению Богу и людям. В ту пору во Франции не было православной монашеской традиции, тем более — монастырей, но это не смущало Елизавету Юрьевну. Глава Русской Православной Церкви во Франции митрополит Евлогий (Георгиевский) 16 марта 1932 года в храме Сергиевского подворья в Париже совершил обряд пострижения. Елизавета Скобцова получила новое имя — Мария, в честь святой Марии Египетской.
«Лица строгого уставного типа поначалу любопытствовали, почему Е.Ю. митрополит Евлогий постриг прямо в мантию,
 
минуя рясофор. Навели справки и дознались, ответ получили обстоятельный: жизнь и деятельность Е.Ю. всех последних лет были подлинной школой аскетики и вполне приготовили ее к монашеству; были и бедность, и проявление полной нестяжательности, и ревностное исполнение возложенных на нее «Христианским движением» ответственных поручений в самых тяжких условиях. Обычно духовные руководители намеренно ставят взыскующих монашества в суровые условия, дабы отучить их от изнеженности, довольства, самоугодия, самочиния, — о Е.Ю. позаботилась сама тяжелая эмигрантская доля. Что касается религиозной зрелости Е.Ю. для пострига в мантию, то суждение о ней входит в компетенцию ее духовных руководителей»10.
Вскоре после пострига мать Мария оказалась в одном поезде с митрополитом Евлогием. Обратив внимание на заоконный простор, Владыка сказал: «Вот вам монастырь, мать Мария». Как свидетельствовала Ю.Н. Рейтлингер, присутствовавшая на постриге Елизаветы, Евлогий тогда же благословил ее; он «думал о том, что как Мария Египет<ская> ушла в пустыню к зверям, так она (мать Мария. — А.Л.) идет в своем монашестве в мир к людям, с которыми часто труднее, чем со зверями»11.
А этот путь к Богу у Елизаветы Пиленко был не из легких. Ее еще в 1906 году постиг первый в жизни жесточайший удар — неожиданно и преждевременно умер отец. Его смерть ошеломила 15-летнюю девочку. Воспитанная «в пламенной вере и любви к Богу», она вдруг усомнилась в Его справедливости. Тридцать лет спустя она так передаст свое детское душевное смятение: «Эта смерть никому не нужна. Она — несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то значит и вообще Бога нет»11а.
И вот теперь, десятилетия спустя, перекипев в горниле испытаний и став монахиней, Мария целиком отдает себя служению Богу, Которого так опрометчиво отвергла в далеком детстве. И вот теперь Божия благодать озарила ее жизнь всепрощающим светом любви.
Служение Господу становилось смыслом всей ее жизни. Но
 
по благословению священника Сергия Булгакова и наставлению владыки Евлогия мать Мария вступила на путь монашества в миру. Этот поступок у многих соотечественников вызвал недоумение, однако он был высоко осознанным: в основу своих деяний монахиня Мария положила вторую евангельскую заповедь о любви к ближнему: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15, 13). И от этой заповеди она никогда не отступала: «Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары матерьяльные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа»: необходимо, чтобы люди неустанно повторяли себе «слова Иоанна Богослова о лицемерах, которые говорят, что любят Бога, не любя человека. Как они могут любить Бога, которого не видят, и ненавидеть брата своего, который около них?» (Из очерка матери Марии «Вторая евангельская заповедь»).
Елизавета Юрьевна всегда стремилась к общественному служению и, по словам митрополита Евлогия, «приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно», «называла свою общественную деятельность «монашеством в миру»12.
А свое жизненное кредо мать Мария очень точно выразила в своих стихах:
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг — одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит не слышащий весть.
По свидетельству хорошо ее знавшего К.В. Мочульского, она говорила: «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят»13.
Она была поистине матерью отчаявшихся и потерявших веру, оказавшихся на дне; она не знала границ в добротворчестве, рас   
сматривая свою жизнь как монашеское послушание и служение Богу. Так, еще в 1916 году в предисловии к поэтическому сборнику «Руфь» она пишет, обращаясь к Христу: «и Ты осветивший разум мой, не оставляй меня, когда длится земной закат, и не ослепляй взора моего, который прозрел по Твоей воле»:
Покорно Божий путь приму,
Забыв о том, что завтра будет;
И по неспетому псалму
Господь нас милует и судит …
И в будних днях мой дух готов
К преображенью темной плоти.
И вообще многие ее стихи — это «исповедь и молитва… обращение к Богу… И словесная ткань стихов так крепка и чиста, что строка не разламывается под тяжестью Имени, перед Которым трепещут серафимы»14.
Елизавета Юрьевна отстаивает свое право жить в миру, активно участвовать в делах, угодных Господу. Так, в стихотворной мистерии «Анна» она в уста своей героини вложила следующие строки:
… не какой-то безлюдный пустырь –
Мир населенный — вот монастырь …
Мы крест мирской несем на наших спинах,
Забрызганы монашеские рясы
Земною грязью, — в мире мы живем.
В этом мире живет и сама мать Мария. «Это была странная монахиня, — может быть, самая странная из когда-либо существовавших монахинь. Она умела столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, писать иконы, мыть полы, стряпать, стучать на машинке, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любила физический труд; ей были неприятны белоручки, она ненавидела комфорт — материальный и духовный, — могла по суткам не есть, не спать, отрицала усталость, любила опасность»15.
Но мать Мария была еще и страстной личностью, главной целью которой стало служение обездоленным людям. Видела она: бедствуют в Париже русские эмигранты, жизнь выбросила их на обочину; у многих не было дома и средств существования:
 
по французским законам они даже не могли получать скудное пособие по безработице. И кому уж кому, а матери Марии было хорошо знакомо и ведомо отчаянное положение русской эмиграции. Критик М. Цетлин так писал о матери Марии в парижском журнале «Современные записки» (1938, № 66): «Жизнь она знает подлинную, страдающее эмигрантское дно. Эта жизнь кажется ей «воронкой в ад», а иногда и прямо ад». И надо спасать это «эмигрантское дно» — массу отчаявшихся и обездоленных пасынков России.
Но как помочь им? Где взять средства для этого? И мать Мария — при полном их отсутствии — начинает действовать. Есть же у нее друзья и единомышленники! Так, с их помощью и при финансовой поддержке Православной Церкви и митрополита Евлогия она, на удивление окружающим, смогла на улице-вилле де Сакс открыть женский пансионат (общежитие) со столовой и домовой Покровской церковью. Но уже через неполный год помещение стало тесным, и матери Марии удалось удачно снять новое, более просторное — на улице Лурмель в 15-м округе Парижа, где ютилась основная масса русских эмигрантов. Из нихто и составился основной контингент пользующихся дешевой столовой, женщины заполнили общежитие; и здесь, во дворе, силами страждущих была оборудована церковь.
Начинание матери Марии быстро разрасталось: в том же 15-м округе, на улице Феликс Фор, был открыт пансионат для одиноких мужчин, а на улице Франсуа Жерар — большой дом для бедствующих семей; под Парижем в Нуази-ле-Гран приобрели усадьбу и приспособили ее под санаторий для страдающих туберкулезом и дом для престарелых16.
«Под кровом общежитий живут самые разнообразные пансионеры… Живут одинокие — молодежь, дряхлые старушки, живут и семейные с детьми. Мать сдает комнаты за минимальную плату, в столовке питает за гроши». Правда, в жилых помещениях хотя и просторно, однако «пыльновато, грязновато, убого, невзрачно, но все искупает теплое чувство укрытости, упрятанности, приятной скученности в спасительном «Ноевом ковчеге», которому не страшны волны грозной житейской стихии с ужасом просрочен   
ной квартирной платы, безденежья или уныния безработицы; тут можно переждать, передохнуть, как-то временно отсидеться, пока не станешь на ноги»17.
При этом в пансионатах большую часть работы мать Мария делала сама: ходила на рынок, готовила пищу, расписывала домовые церкви, вышивала для них иконы и плащаницы. Так вся целиком она отдавалась служению Богу и заботам о страждущих. Ее подруга, критик и литературовед Т. Манухина, оставила нам такое колоритное воспоминание: «Помню, как-то раз летом, в африкански-знойный день, случилось мне зайти в общежитие. Мать я застала на кухне у раскаленной печи, в пару, в чаду, над огромным котлом с кипящими щами, в окружении ведер, кадок и разбросанных мокрых тряпок. Простоволосая, растрепанная, босая, с подоткнутой юбкой, она более походила на бабу-стряпку какой-нибудь артели, нежели на монахиню, и уж конечно не на журналистку и поэтессу»18.
Вот такой цельной, целеустремленной и незаурядной была она, мать Мария.
В 1935 году по инициативе матери Марии создается во Франции религиозное общество, по предложению Н.А. Бердяева названное «Православным делом». В числе его основателей, кроме матери Марии и Н.А. Бердяева, состояли: митрополит Евлогий, священник Сергий Булгаков, литератор К.В. Мочульский и др. Председателем общества избрали мать Марию. Загруженная до предела человеческих возможностей, она, тем не менее, много выступает с докладами и беседами на духовные темы, которые говорят сами за себя: «Православное служение в миру», «Христианский активизм», «О любви к человеку», «Личное покаяние»…
И в докладах, и в религиозной публицистике она высказывала порою весьма спорные идеи, многие из которых, пожалуй, и сегодня принимаются далеко не всеми. Однако вся жизнь матери Марии — это жизнь-подвиг, высокий образец беззаветного служения Богу и постоянного следования святым евангельским заповедям с их заботой о людях в миру и жизнью во Христе.
Мать Мария и вдалеке от Родины всегда оставалась ее верной дочерью. Россия для нее — Святая Русь, земля обетованная, род   
ной Ханаан. Правда, «в эмиграции все тогда клялись в любви к России, но у каждого она была своя, что приводило порой к острейшим разногласиям, не говоря уже о глубоком рве, отделившем эмиграцию от родины»19.
И чем дальше уходили в прошлое тяжелые дни расставания с Россией, тем больше усиливалась тоска по утраченной Родине. «Первые годы эмиграция еще чувствовала транзитность своего состояния между покинутым «там» и еще неопределенным «здесь». Многие считали пребывание на Западе делом временным. Казалось, что власть большевиков ненадолго. И лишь к году 1924-му, когда столица зарубежья переместилась из Берлина в Париж, стало формироваться сознание, что «транзитный» период окончен, что нужно налаживать жизнь, а в Россию уже не вернуться — разве что немногим, разве что посмертно»20.
* * *
А в 1940 году войска фашистской Германии вторглись во Францию, и мать Мария оказалась в оккупированном Париже. Дом на Лурмель, 77 стал одним из штабов французского Сопротивления. Обездоленные, голодные, обиженные жизнью парижане (французы и русские), которым она деятельно сострадала, именно они были опасной силой для фашистов. «И высокая, статная, легкая, уже стареющая женщина с круглым добрым лицом, в черном апостольнике еще раз увидела смысл жизни в том, чтобы добро стало делом, на этот раз рискованным, пахнущим порохом и застенком — ушла с головой в подпольную работу»21.
Лурмельский комитет уже в первые недели оккупации стал важным центром антифашистской деятельности в Париже. В городе сразу же начались повальные обыски и аресты. В числе арестованных были друзья и соратники матери Марии. Чтобы как-то поддержать их, стали собирать для них и отправлять им посылки в концлагеря от имени Лурмельской церкви. А после нападения фашистской Германии на нашу страну прибавились и новые дела: нужно было укрывать патриотов, изготавливать подложные документы, устраивать побеги заключенных, ловить по радио и распространять новости, пос   
тупающие из Лондона и Москвы. В доме на Лурмель скрывались участники Сопротивления, евреи, советские воины, бежавшие из фашистского плена и до этого сражавшиеся в рядах борцов Сопротивления вместе с патриотами Франции и Италии, Югославии и Греции, Бельгии и Голландии, Норвегии и Дании. С 1942 года они все чаще стали появляться в Париже. «Мать Мария отыскивала их, скрывала их у себя, скрывала в русской церкви — буквально в алтаре прятала. Металась по всему городу в поисках одежды для них, продуктовых карточек, какими-то путями доставала документы»22.
А в мыслях она всегда оставалась с Родиной и говорила друзьям: «Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет «русский период» истории…России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!»23
А в одну из встреч с Т. Манухиной мать Мария признавалась: «Я живу только Россией. Только она мне нужна и интересна. И еще Православие… все остальное чуждое и чуждое»24.
Оккупационные власти усилили наблюдение и слежку за крамольным домом на Лурмель. Однако мать Мария не прекращала опасной работы. Укреплялись связи с Движением Сопротивления. В доме на Лурмель и в загородном санатории в Нуази продолжали находить кратковременное убежище бывшие советские военнопленные: одни уходили, другие приходили, чтобы вскоре исчезнуть. Все эти франтиреры* и маки** были своеобразными звеньями Сопротивления, — и так вплоть до первых февральских дней 1943 года.
Но все плотнее сжималось кольцо слежки вокруг «Лурмеля». Утром 8 февраля — в отсутствие матери Марии — был арестован ее 18-летний сын Юрий, находившийся здесь в то время. Немец   * Франтиреры (франц. букв. fancs-tireurs — «вольные стрелки») — партизаныдобровольцы во Франции, боровшиеся в 1940-1944 гг. с немецко-фашистскими оккупантами. ** Маки (франц. букв. maquis — «заросли») — одно из названий отрядов французских партизан, участников Движения Сопротивления, боровшихся тогда же против фашистских оккупантов и их приспешников. Сам термин маки — от названия вечнозеленых зарослей (maquis), где часто скрывались партизаны.
 
кие офицеры обещали выпустить его при условии, если в гестапо явится его мать. Узнав о случившемся, она на следующий же день возвратилась на Лурмель и явилась в немецкую комендатуру. После допроса ее арестовали, однако Юрия не освободили. Перед отправкой в Бухенвальд ему предложили влиться в армию Власова, но он наотрез отказался, предпочтя предательству лагерную неволю. Из Бухенвальда его перевели в лагерь Дора, заключенные которого строили подземный завод по производству ракет ФАУ-2. Работа была строго секретной, и все строителиневольники были обречены на смерть. Так оно и сталось: ровно через год Юрия Скобцова не стало.
А для матери Марии начались тяжелые дни нечеловеческих страданий и унижений в фашистских концлагерях, началась ее мученическая одиссея. Сначала ее держали в пересылочной тюрьме, в форте Роменвиль под Парижем, затем перевели в Компьень, а потом отправили в один из самых жутких нацистских женских лагерей — Равенсбрюк. Однако и здесь — в невыносимо ужасных условиях — она не сломилась и всячески вселяла стойкость в сердца своих соузниц. Тогдашнее душевное состояние матери Марии характеризует, например, такой ее разговор с одной из заключенных. Когда в отчаянии та сказала матери Марии, что у нее «притупились все чувства и сама мысль закоченела и остановилась, матушка воскликнула: «Нет, нет, только непрестанно думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий»25.
Она верила в скорое освобождение, собиралась написать большую книгу о Равенсбрюке и вернуться в Россию. Но дожить до победы ей не было суждено: за неделю до освобождения лагеря советскими войсками, 31 марта 1945 года, ослабевшая физически, но не сломленная духовно, монахиня Мария была казнена в газовой камере.
Последний знак последнего листа, –
И книга жизни в вечности закрылась.
Друживший с матерью Марией в 1930-е годы Б.В. Плюханов в мемуарной статье о ней написал: «В «Жатве духа» монахиня Мария рассказывает, как отходили из жизни некоторые
 
древние праведники. Умирали они «с лицами, имеющими на себе печать дивного света. Как бы изливалась божественным озарением на лица их вся любовь и жалость, которую они принесли в мир». Братья же, наблюдавшие их кончину, «благодарили Творца, что сподобились умного света». Образ монахини Марии также озарен «дивным светом» любви и жалости, которые она принесла в мир. И обращаясь к ее образу, мы также удостаиваемся «умного света» ее творческой жизни»26. И не только жизни творческой. Вся подвижническая и духовная жизнь матери Марии, словно бы сотканная из дивного света бескорыстной любви к ближнему, — это испытание крепости ее духа и стойкости веры, дарованных Творцом. Это они, словно «негасимый светоч любви к Богу и людям»27, крепили ее силы, помогали нести тяжкий крест испытаний на прочность в пору тяжких «хождений по мукам», выпавшим на ее долю. Равенсбрюк и «огнепальный конец», о котором она еще в 1930-е годы провидчески писала в своих «огненных» стихах, стали ее судьбой, ее Голгофой.
За героизм в борьбе с германским фашизмом мать Мария удостоена французским правительством звания героини Сопротивления, и здесь же, во Франции, в ее честь выпущена почтовая марка Mere Ellisabeth. Слава героев не умирает.

 Примечания

1 Корн Рита. В субботу у Никитиных // «Неделя». 1994. 16-22 февраля. № 8. С. 8-9.
А Елена Микулина в романе «Мать Мария» (М., 1988, с. 282-283) создает свою версию гибели славной дочери Отечества, основанную на анализе свидетельств узниц Равенсбрюка.
В бараке отбирали больных и немощных для отправки в газовую камеру. «Подошедший немецкий врач брезгливо поднял руку больной (матери троих детей. — А.Л.). Вытерев пальцы носовым платком, показал эсэсовке на ее лагерный номер:
— Запишите! Все! Конец! Эта женщина умрет и никогда не увидит своих детей. В сознании Елизаветы Юрьевны все закружилось: мраморно-холодный лобик Настеньки, крест на далекой могиле Гайаны, она сама, распростертая на каменном полу церкви. «Я должна спасти эту русскую мать! Должна! Это будет мое искупление. За все, за мои грехи, за мое бегство с Родины. Я должна спасти ее. Но
 
как? Что делать?» И вдруг пронзительная, такая простая и ясная мысль: поменяться одеждой! Обменяться номерами с этой приговоренной.
Елизавета Юрьевна стала зубами отрывать от своего платья номер. Затем вытащила из башмака тщательно спрятанную там иголку с ниткой… Так же неистово, зубами, она сорвала номер с рукава больной и быстрыми четкими стежками стала пришивать свой номер на платье русской. Затем перекрестилась и легла.
Через час приговоренные женщины потянулись к выходу. Елизавета Юрьевна, бросив прощальный взгляд на спасенную ею женщину, последовала за ними».
2 Максимов Д.Е. Воспоминания о Блоке Е.Ю. Кузьминой-Караваевой //
Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 209. 1968. С. 259. 3 Мать Мария. Стихи. Париж, 1949. С. 11. 4 Шустов А.Н. Сила веры и сила слова // Е.Ю. Кузьмина-Караваева. Равни   на русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма. СПб., 2001. С. 8. 5 Максимов Д.Е. Встречи с Блоком. Вступительная статья. // Ученые запис   ки Тартуского гос. ун-та. Вып. 209. 1968. С. 259. 6 Богат Е.М. Вечный человек. М., 1973. С. 180. 7 Шустов А.Н. Сила веры и сила слова. С. 13. 8 Манухина Т. Монахиня Мария // Дальние берега. Портреты писателей
эмиграции: Мемуары / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. М., 1994.
С. 189. 9 Шустов А.Н. Сила веры и сила слова. С. 13. 10 Манухина Т. Монахиня Мария. С. 188. 11 Реализм святости. СПб., 2000. С. 91. 11а Встречи с Блоком // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 209.
С. 258. 12 Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия, изложенные по его рассказам Т. Манухиной. Париж, 1947. С. 541, 566. 13 Мочульский К.В. Монахиня Мария (Скобцова) // Третий час. (Нью   Йорк). 1946. № 1. С. 70-71. 14 Мочульский К.В. Там же. 15 Богат Е.М. Вечный человек. М., 1973. С. 180. 16 Осьмаков Н.В. Жизнь — подвиг // Е.Ю. Кузьмина-Караваева. Избранное
/ Вступ. ст., сост. и примеч. Н.В. Осьмакова. М., 1991. С. 13. 17 Манухина Т. Монахиня Мария. С. 196. 18 Там же. С. 196-197. 19 Шустов А.Н. Сила веры и сила слова. С. 17. 20 Крейд В. Мемуары о литературном зарубежье // Дальние берега. С. 5. 21 Богат Е.М. Вечный человек. С. 181. 22 Тверитинова А. Форт Роменвиль // «Звезда». 1960. № 3. С.130. 23 См.: Микулина Е.Н. Мать Мария: Роман. М., 1983. С. 286. 24 Манухина Т. Монахиня Мария. С. 198-199. 25 «Вестник русских добровольцев, партизан…» (Париж). 1945. № 2. С. 48. О пребывании матери Марии в Равенсбрюке подробно поведа   ла И.Н. Вебстер. См.: Вебстер И.Н. Мать Мария // Oreste Zeluck. — Paris, 1947.
 
P. 159-165. Многие документы и мемориальные материалы о ней представлены в кн.: Гаккель Сергий, протопоп. Мать Мария (1891-1945). Paris: Ymca-Press, 1979. 26 Плюханов Б.В. Мать Мария (Скобцова) // Блоковский сборник. IХ. Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 857. 1989. С. 175. 27 Величковская Т. О поэзии матери Марии // «Возрождение». (Париж). 1969. № 205. С. 89.