Первая книга Московского наблюдателя |
Первая книжка "Московского наблюдателя" (1835)Автор: Давыдов Г. А.Историк литературы отличается от обыкновенного читателя тем, что знает где, когда и при каких обстоятельствах появилось то или иное литературное произведение. Знание данных вопросов напрямую связано с установлением подлинности произведения, его авторства и датировки. Подобная проблематика имеет принципиальное значение как для древней, так и для новой литературы. Вспомним такие хрестоматийные примеры, как шекспировский вопрос и дискуссию вокруг «Слова о полку Игореве» и переписки Ивана Грозного с князем Курбским, вспомним проблему авторства «Тихого Дона». Однако знание выше перечисленных обстоятельств имеет значение гораздо более широкое. Литературное произведение, появившееся в том или ином журнале, несет печать идеологической и эстетической программы данного журнала и шире — той или иной литературной группы. Тем большее значение имеют печатные издания, материалы которых отобраны с особым тщанием, — как правило, это альманахи, сборники и первые книжки журналов. Знание контекста, в котором появилось литературное произведение, позволяет глубже понять и само произведение, и данную эпоху. Все это мы видим на примере первой книжки журнала «Московский наблюдатель», который и стал предметом нашего внимания. Первая книжка этого журнала вышла в марте 1835 г. и имела подзаголовок «журнал энциклопедический». Однако, несмотря на этот подзаголовок, несомненно означавший широту и разнообразие содержания, первый номер носит преимущественно литературный характер, хотя в журнале помещен разнообразный материал: от обзора современной моды до описания английского парламента и московских балов зимы 1835 г. Он открывается статьей одного из издателей, фактически определявшего литературную и мировоззренческую позицию журнала Степана Петровича Шевырева — «Словесность и торговля». Статья, безусловно, является программной, что и отмечалась исследователями в курсах по истории русской журналистики . Следует, правда, заметить, что журнал «Московский наблюдатель» начального периода, до того, как он в 1838 г. перешел в руки В. Г. Белинского, удостаивался гораздо меньшего внимания, чем многие его младшие и старшие современники. Упоминалась и данная статья Шевырева, говоря о которой, обычно подчеркивалась ее направленность против «торговой» журналистики О. Сенковского и Ф. Булгарина. Однако значение этой статьи гораздо шире — суждения Шевырева имеют обобщающий характер, им выявлены одни из самых серьезных противоречий русской литературы первой половины XIX столетия. Главная мысль Шевырева заключается в том, что современная литература оказалась подчинена власти денег: «Кто движет всею… машиною нашей литературы? — спрашивает Шевырев и отвечает: — Книгопродавец. С ним подружилась наша словесность, ему продала себя за деньги и поклялась в вечной верности» . Но это далеко не самое яркое высказывание: «Дождались мы того счастливого времени, что статьи наши считаются за верные банковые билеты; что словесность наша имеет свой торговый дом, в котором эти измаранные билеты тотчас вымениваются на чистые печатные, все приобретающие. Не на Парнасе сидят наши музы… Я представляю ее себе владетельницею ломбарда: здесь, на престоле из ассигнаций, восседает она, со счетами в руке» . «Литература наша сыта, дает обеды, живет в чертогах, ходит по коврам, ездит в каретах, в лаковых санях, кутается в медвежью шубу, в бекеш с бобровым воротником, возвышает голос на аукционах Опекунского Совета, покупает имения!..» — восклицает Шевырев. И, наконец, высказывание, которое нам может показаться шокирующим: «Настал если не золотой, то самый сытный век нашей литературы». Получается, что литератор, живший в ту самую эпоху, которую мы именуем «золотым веком русской литературы», либо чудовищно заблуждался, либо заблуждаемся мы? Однако здесь нет противоречия: русской классике, русской литературе золотого века, как это ни странно, еще предстояло стать таковой в глазах потомков. Путь постижения русской высокой литературы был не менее трудным, чем путь, приведший к ее созданию. Во всяком случае он был весьма трудным для русского общества. Больше того: этот путь незакончен и по сию пору. Разумеется, этот путь не может быть закончен никогда, поскольку каждое поколение, каждая эпоха прочитывает классику поновому, однако наша классика именно в наши дни требует должного постижения потому, что десятилетиями мы читали ее поверхностно и отрывочно, читали ее, агрессивно навязывая ей чуждые представления, ценности и вкусы, а услужливая часть ученых тиражировала заведомо ложные суждения о русской классике. Судьба русской классики также трудна и трагична, как и судьба России. Русская классика и зарождалась, в значительной мере противостоя массовой литературной продукции. Здесь нельзя не вспомнить о пушкинском «Разговоре книгопродавца с поэтом», написанном в 1824 г., т. е. десятилетием раньше шевыревской статьи, многие положения которой почти буквально повторяют пушкинские строки: и в том, что раньше поэты писали исключительно из вдохновения, и в том, что «…в пук наличных ассигнаций листочки ваши обратим». Объявление: Однако у Пушкина присутствует еще одна тема, не столь явная у Шевырева, — тема противостояния поэта и непосвященной черни, вполне развитая в хрестоматийном стихотворении «Поэт и толпа» (1828), первоначальное название которого, как известно, «Чернь». Эпиграф стихотворения, взятый из 6ой песни «Энеиды» Вергилия — восклицание жреца «Procul este, profani» (Долой отсюда, непосвященные) — напоминает нам, что противостояние высокого и массового в культуре, в том числе высоких и массовых вкусов может быть отнесено к одной из вечных проблем культуры, хотя, разумеется, в культуре буржуазной, демократической, массовой по определению, это противостояние приобретает особенно острую форму. И если Пушкин в данном произведении окончательно разводит поэта и толпу, Шевырев надеется на преодоление массовых вкусов, в финале своей статьи Шевырев пишет, что «может быть, у нас теперь уже образуется поколение… читателей, которых удовлетворит только чтение мыслящее» , а «русское слово… будет достойным языком ума, а не пустословием механическим» . Все это, вкупе с честной критикой, будет способствовать утверждению «национального взгляда» на литературу, т. е. взгляда понастоящему самобытного и художественного. Два главных литературных положения шевыревской статьи состоят в следующем: в русской литературе господствует проза, а поэзия почти исчезла, сама же литература находится в зависимости от литературы европейской. Первое, впрочем, связано со вторым. И хотя увязанность господства прозы с коммерческим характером литературной деятельности иногда представляется слишком прямолинейной, сам по себе этот факт крайне важен. XIX в. действительно стал веком прозы. До того и в европейской и в русской словесности понятия литература и поэзия были синонимами. Художественные прозаические жанры и произведения появляются уже в русской литературе в XVIII в. (мы говорим, разумеется, о новом периоде), а в европейской традиции на век и два раньше, однако они неизменно занимают в художественной иерархии низшую ступень, по преимуществу являются развлекательными. С началом XIX в. положение перевернулось, и это произошло на жизни одного поколения, поколения, воспитанного на литературе XVIII в. и на всей великой европейской и античной литературе, т. е. на Поэзии! Борение этих двух стихий — поэзии и прозы — мы видим в творчестве наиболее значительных художников данной эпохи — Пушкина, Лермонтова, их предшественника Карамзина, и, наконец, у Гоголя и особенно Тургенева — оба начинали как поэты! В первую половину XIX в. русская литература состоит из этих двух потоков — поэзии и прозы, во второй — господство прозы делается безраздельным. Господство литературы, подчиненной торговле, т. е. выгоде и массовому спросу, Шевырев связывает с распространением просвещения среди народа. И хотя он не склонен обличать такое положение вещей и скорее желает видеть углубление просвещения, что и должно помочь преодолеть издержки просвещения поверхностного, тем не менее, для нас, приученных во всеобщем образовании и всеобщей приобщенности к культуре видеть априори положительные явления, это может показаться неприемлемым. Однако если попытаться подняться над подобными штампами прогрессистской идеологии, со всей очевидностью мы увидим, что процесс исторического развития христианской цивилизации с ее исторической высоты — Средневековья — был не только чередой секуляризаций (как мировоззренческих, так и социальных), но и демократизаций в самом прямом и, следственно, опасном для высокой культуры смысле, был длительным процессом упрощения культуры. На наш взгляд, уже замена монашеской культуры, монашеского интеллектуализма — наиболее высшего из всех человечески возможных — на дворянскую культуру — было снижением. Афродита Урания (небесная) уступила место Афродите Пандемос (всенародной). Буржуазная культура, в свою очередь, приступили к разрушению Афродиты Пандемос по всем направлениям, придя, в конце концов, к индустриализации искусства или его разложению. Степан Шевырев чутко уловил начало того процесса, который восторжествовал только во второй половине XX столетия. Платой за такой «прогресс» стало «умирание искусства» — именно так названа блестящая книга русского эмигрантского писателя, историка и знатока искусств Владимира Вейдле, вышедшая в Париже в 1937 г., век спустя после первого номера «Московского наблюдателя» . И связь эта далеко не произвольна. Ведь следом за статьей Шевырева в журнале помещено одно из самых значительных стихотворений русской поэзии, написанное именно об этом, стихотворение Е. А. Боратынского — «Последний поэт». Размышляя об упадке поэзии, Шевырев задается вопросом, почему поэзия молчит посреди «слякоти многословия»: «Потому, что только ее вдохновение не слушается расчета:оно свободно как мысль, как душа». Но поэзия не молчит о смерти поэзии. «Последний поэт» — это стихотворение именно о смерти поэзии. Это стихотворение о том странном состоянии, когда просвещенному человечеству поэзия вдруг перестала быть нужной: Век шествует путем своим железным; Стихотворение «Последний поэт» явилось поэтической иллюстрацией программной статьи «Словесность и торговля», оно содержит многочисленные параллели со статьей Шевырева, особенно приведенная первая строфа. Однако язык настоящей поэзии тоньше, многосмысленнее и богаче языка статьи; стихотворение «Последний поэт», разумеется, нельзя рассматривать только как иллюстрацию. Оно пережило и шевыревскую статью, и сам журнал, однако то, в каком именно контексте появилось стихотворение, имеет большое значение для историка литературы. Тем более, что это не единственный поэтический шедевр первой книжки «Московского наблюдателя»: мы находим здесь еще одно выдающееся произведение русской поэзии, которое, как, увы, и его автор, не столь известно, хотя не менее значительно. Это стихотворение А. С. Хомякова, богословские и философские работы которого оцениваются по достоинству, литературные же, поэтические заслуги ставятся значительно ниже. Между тем, поэзия Хомякова в лучших своих проявлениях есть значительнейшее и самобытнейшее явление русской литературы. Хомяков уникален хотя бы тем, что его идеологическая поэзия является именно как поэзия, на наш взгляд, выше хрестоматийных пушкинских и тютчевских аналогов (пушкинское «Клеветникам России», тютчевская «Encyclica»). Мы не имеем возможности показать это на многих примерах, остановимся же на том стихотворении, которое помещено в «Московском наблюдателе», на блестящем примере «поэзии мысли», если воспользоваться известным выражением Шевырева. Это стихотворение «Мечта», позволим себе привести его полностью: О грустно, грустно мне! ложится тьма густая Это стихотворение очень интересно взаимодействует с другими материалами «Московского наблюдателя». Как и «Последний поэт» Боратынского, «Мечта» Хомякова выражает те же идеи, которые заявлены во вступительной статье Шевырева. Размышляя о европейской культуре в связи с господством жанров романа и повести, Шевырев делает глубокие наблюдения именно о европейской цивилизации в целом. Главное в ней — ее старость, имеющая, как пишет Шевырев, двух спутников: опытность и разочарование . Опытность, разумеется, хороша, но она сопряжена с разочарованием, на котором Шевырев останавливается гораздо подробнее: «... разочарование ветшающей жизни — вот другое лицо европейского романа, выразителя эпохи престарелой, лицо неприятное, эти неизбежные морщины и желтый цвет старости, лицо или запечатленное холодным отчаянием и безверием, или обезображенное судорогами испорченных нервов» . Россия же молода, «Отчего, — спрашивает Шевырев, — нам быть разочаровану? Мы бодры, мы исполнены надежды и силы; мы, к счастью, не испытали ужасных потрясений» . В последнем речь идет о тех страшных революциях, которые, начиная с 1789 г., сотрясали Европу. Правда, стихотворение Хомякова в понимании состояния России сложнее. Россия — это «дремлющий Восток». Дремлющий потому, что не сказал еще миру своего слова, с одной стороны, и, с другой, не изжил в себе чуждые и поверхностные формы, принесенные из Европы и нарушившие чистоту и стройность русской жизни. Нельзя еще раз не отметить продуманность композиции первой книжки журнала — следом за стихотворением «Мечта» помещен «Очерк русской истории» Михаила Петровича Погодина. Характерен и финал этой краткой работы, исполненной в виде емких тезисов: «Нашествие Европы на Россию, под предводительством Наполеона, который видел в ней препятствие своим замыслам. Победа над ним и низвержение походом, который во многих значениях имел значение Крестового. Основание Александром первенства России в Европе» . Важно отметить, что, говоря о нашествии Наполеона, Погодин называет его не нашествием Франции, а Европы в целом, т. е. именно Европа в целом осознается как враждебная, чуждая цивилизация. Однако было бы неверно представлять борьбу за русскость (воспользуемся этим термином белой эмиграции), как стремление изолировать Россию. Вообще такого рода изоляционистский национализм существовал и существует лишь в воображение недалеких критиков русского национализма. Напротив, национализм, как естественный этап развития народов, возникает тогда, когда народ проходит испытание борьбой с другими народами и цивилизациями, когда народ осознает себя нациейличностью среди других нацийличностей . Поэтому нет ничего удивительного в том, что первыми русскими националистами XIX столетия были образованнейшие люди, прекрасно знакомые с европейской культурой, и именно поэтому ясно осознавшие своеобразие России и необходимость как защиты этого своеобразия, так и его творческого развития. Именно это поколение дало начало многоликому направлению русской мысли, русской литературы, искусства, которое в XX в. потерпело политическое поражение, но одержало нравственную и интеллектуальную победу. |
< Предыдущая | Следующая > |
---|