Религиозный аспект «Песен западных славян» А. С. Пушкина

 «Песни западных славян» (далее «ПЗС»), самый большой цикл Пушкина, стоит несколько особняком в его творчестве и во многом остается загадкой для читателя.

Его рассматривали и в плане отношения Пушкина к фольклору, и как образец мастерства Пушкинапереводчика, и как пример отклика на литературную мистификацию Мериме, стилизовавшего сербские песни . Однако все это важные, но частные аспекты исследований, не отвечают на главный вопрос — о месте этого произведения в творчестве Пушкина. Не каждому читателю понятно, почему Достоевский в «Дневнике писателя» за 1877 г. два произведения из «Песен западных славян» называл «бриллиантами первой величины в поэзии Пушкина», а про весь цикл писал, что «это шедевр из шедевров Пушкина, между шедеврами его шедевр».

Попробуем еще раз уяснить масштаб произведения, новаторство формы и глубину содержания, очертить круг проблем, с которыми связаны «Песни западных славян».

Первое, что отмечают исследователи, сравнивающие «ПЗС» со сборником Мериме, — это завершенность и цикличность композиции. Произведения, входящие в Сборник, Мериме располагает достаточно вольно и объединяет разнохарактерные и разностильные истории. Здесь объединены не только сербские эпические исторические песни, созданные народными сказителями, но и журналистские свидетельства очевидцаавтора, который пытается лечить от суеверия крестьянку Каву, якобы укушенную вампиром, чтением стихов Расина («О вампиризме»); и далекая от славянского мироощущения, больше напоминающая испанский романсеро, баллада «Зоя», где влюбленный исполняет серенаду перед окном любимой; и жизнеописание народного сказителя Иоакинфа Маглановича, также придуманного Мериме. Единственное, что объединяет разнородные части — это понятие «местного колорита» .
Будучи задетым замечательной подделкой под сербский фольклор Мериме, Пушкин рисует свой мир славянских народных песен. Создатель «Песни о Вещем Олеге», «Бориса Годунова», «Полтавы», «Сказок», более серьезный знаток славянского фольклора и сознания, русский поэт тонко, но ощутимо переставляет акценты при переводе. Пушкин меняет заглавие иллирийских стихотворений Мериме «Гузла» на — «Песни».

Интерес к идее славянства был связан с деятельностью славянофилов, с которыми поэт сблизился в начале 30х гг.  Но в отличие от складывающейся идеологии славянофилов, он не увлекается идеей панславизма, хотя он мог познакомиться с этими идеями, характерными для литературы барокко на Балканах. К этому времени был уже сделан перевод поэмы «Славянского царства» дубровницкого поэта Мавро Обрини, написанной под влиянием Торквато Тассо поитальянски в начале XVII в. «В XVII в. в дубровницкодалматинской литературе нередки проявления симпатии ко всем славянам, которые рассматриваются как один народ» . Самый значительный эпический поэт южных славян Иван Гундулич, автор поэмы «Осман», видел в польском королевиче Владиславе освободителя славян от турецкого ига. Идеи славянского всеединства получили распространение также среди сербских и болгарских деятелей.
Религия для Пушкина и людей его поколения неразрывно связана с политикой. В «ПЗС» поэт также сводит воедино свои размышления о природе православия, народности и балканской политике России. Победоносно завершив Русскотурецкую войну Адрианопольским миром, Россия расширила свою сферу влияния до проливов и Босфора, которые контролировала до 1836 г. Жители Балкан в 1832–1834 гг., времени работы Пушкина над «ПЗС», могли рассматриваться как потенциальные будущие подданные Российской империи, будущие соотечественникиединоверцы. И именно за счет этого, последовательно проведенного в «ПЗС» интереса, цикл обретает единый смысловой центр. «Певец империи и свободы» сказал о Пушкине Г. Федотов. В «ПЗС» проявились оба эти пушкинские начала.

В 1829 г., во время русскотурецкой войны, Пушкин совершает путешествие в Эрзерум, по территории «азиатской Турции». Балканы находятся с другой стороны Оттоманской Порты, они носят название «европейской Турции». Именно здесь проходит граница мусульманского и христианского мира . Сложная ситуация соседства с католичеством, мусульманством и различными ересями отражена в фольклоре славянского этноса.

Обращаясь к «ПЗС», Пушкин ищет точки пересечения русской поэзии и сербской . Его не интересует западная ренессансная культура Дубровников, сложившаяся под влиянием латинской и итальянской культуры. В переводах Пушкина иллирийские песни соотносятся с грекоправославным кругом славянского фольклора, сложившейся под влиянием Афона, где в соседстве находились греческие, сербские, болгарские, русские, грузинские монастыри, поддерживавшие друг друга в период исторических лихолетий. Его интересует пророческая традиция, сохранявшаяся в глубине народных верований и мистической линии исихазма.

На Балканах Пушкина интересует проявление традиций православия славянского народа. Итак, в отличие от Мериме, с его литературным подходом, и славянофилов, с их нереальными идеями, Пушкин строит мир западных славян на конфессиональной основе. «Местный колорит» для Пушкина заключен не только в этнографии, для него душа народа, проявляющаяся в песнях, связана с глубинным, религиозномистическим уровнем и историей, откуда и проистекают верования и народная поэзия. Желая, если не опровергнуть, то уточнить фольклорные записи Мериме, Пушкин усложняет задачу и пытается отразить православие и этносознание сербов в их песнях, сохраняя этнографический колорит в названии «Песни западных славян».
В «ПЗС» Пушкин воссоздает коллективность и вневременность сербских песен, они подлинно эпичны и теоцентричны. В «ПЗС» религиозное сознание — основа построения цикла и предмет изображения. Пушкин дал поэтические образцы религиозной народности, общие для православных славянских стран. Цикл «ПЗС», в отличие от переводов Мериме, глубоко символичен. Пушкин, если воспользоваться определением данного типа творчества, сформулированным архим. Киприаном (Керном), «не божественное изображал в символах, а представляя себе весь мир как символическое отображение иного мира, раскрывал, расшифровывал эти видимые символы и, всматриваясь в них, угадывал в них непреходящую реальность божественного».

В «ПЗС» на первом плане завершенные фольклорные произведения. Они отражают балканскую историю, борьбу сербов с турками за независимость, борьбу за христианство, православие. Острота духовной жажды, проблемы религии неотделимы для него от жгучих политических проблем. Но помимо фактической, материальной, исторической стороны, Пушкин передал народный взгляд на события, его объяснение, его картину мира. Форма цикла помогает передать средневековое мироощущение. Средневековый летописец не описывает последовательно причинноследственные связи не потому, что не может, а потому, что, если воспользоваться удачным выражением Д. С. Лихачева, является «визионером высших связей» бытия.

Он выстраивает образ автора сложным образом. С одной стороны — это речь народного сказителя. Поместив рядом со своими переводами письмо Мериме, Пушкин, казалось бы, указал автора — точнее двух авторов: Маглановича и Мериме. Но он хочет воспроизвести народное представление западных славян. И достигает этого за счет языкового и ритмического стилевого единства, представив этническое многообразие не с помощью местных лексических экзотизмов, но включив в состав цикла рассказы о представителях разных балканских племен. Влах, «далмат лукавый», чешский королевич, встречающий русалку, черногорцы, благородная жена мусульманского героя АсанАгиница.

Цикл изображает мир поляризованным. Православие противостоит католичеству. «Далмат лукавый» отправляет влаха в Венецию, и лирический герой Дмитрий Алексеевич жалуется на горькое житье на чужбине. Даже когда Пушкин рассказывает о событиях современных, ему удается оставаться посредневековому теоцентричным и пользоваться фольклорными оборотами. «Черногорцы? что такое? — Бонапарте вопросил: Правда ль: это племя злое Не боится наших сил?»

Однако Балканы, «славян естественная грань», помимо конфессиональной границы имели также религиозное пространство, представлявшее смешение разных богословских воззрений, которые соседствовали в народном сознании с языческими представлениями, выраженными в преданиях и легендах. Романтизм ввел в литературу разного рода демонологию — русалок, вурдалаков, обладателей «дурного глаза» и т. д. и т. п., которые есть и в сербских песнях.

Однако для Пушкина принципиально важно единство православных Балкан, существующих в окружении инославного мира. Богатство содержания «ПЗС» не лежит на поверхности. Порядок и расположение песен в цикле основан не на логике событий одномерной реальности, увиденной путешественником, а на религиозном осмыслении идей, важных для славянского православного сознания.

Избегая специальной терминологии, касающейся богословских проблем, Пушкин делает их смысловым центром. Пушкинские переводы песен опираются на два круга тем: первый — исихазм, Нетварный свет, Иисусова молитва, видения, «непостижные уму» и пророчества; второй — богумильская ересь, дуализм тела и духа и демонология. В настоящей статье мы рассмотрим лишь некоторые из них — тему пророчества, исихазма и богумильских воззрений.

Начинается и заканчивается цикл стихотворениями в излюбленном средневековом жанре видения: «Видение короля» — «Конь». От воззвания к пророческому служению, изображенному через Исайю в «Пророке», Пушкин переходит к изображению исторического события, которое является в народном сознании следствием откровения свыше и предвидения. В «Видении короля» и «Янко Марнавиче» отражается проблема Нетварного света, одного из центральных понятий исихазма. Иисусова молитва дает силы перед боем, спасает раскаявшегося грешника («Видение короля»). Если сравнить «Песни западных славян» и «Гузлу», пушкинская правка не велика, но очень существенна. Она меняет контекст.

Первое стихотворение «Видение короля» Пушкин предваряет исторической сноской: «Фома I был тайно умерщвлен своими двумя сыновьями Стефаном и Радивоем в 1400 году. Стефан ему наследовал. Радивой, негодуя на брата за похищение власти, разгласил ужасную тайну и бежал в Турцию к Магомету II. Стефан, по внушению папского легата, решился воевать с Турками. Он был побежден и бежал в Ключгород, где Магомет осадил его. Захваченный в плен, он не согласился принять Магометанскую веру, и с него содрали кожу».
В «Видении короля» Пушкин не называет всех имен действующих лиц, за исключением «Радивоя окаянного», не вводит ни предыстории, ни психологических мотивировок, ни какихлибо дополнительных уточняющих деталей, свойственных эпической поэзии.

Король ходит большими шагами
Взад и вперед по палатам;
Люди спят — королю лишь не спится;
Короля султан осаждает,
Голову отсечь ему грозится
И в Стамбул отослать ее хочет.

Отказ от историзма, очистка «Гузлы» вполне согласуется со вневременностью духовных стихов. Пушкин не переводит полных названий Мериме: ни «Видения Фомы II», ни «Коня Фомы II». Е. Г. Эткинд, анализируя основные принципы перевода «ПЗС», отмечает случаи замены нейтральнокнижной лексики Мериме национально окрашенными, исторически экспрессивными словами и оборотами, появление постоянных эпитетов и фольклорных повторений, нагнетания глаголов, анафоры «и», придающие повествованию наивность и в то же время эпическую патетичность, индивидуализация речи.

В «Видении Короля» в тексте Мериме читаем: «Вот доносится странный шум — но то не совиный крик. Отворяются окна церкви Ключа — но осветила их не луна. То барабаны и трубы в церкви Ключа, то от света факелов ночь превратилась в день».
У Пушкина:

Не сова воет в Ключеграде,
Не луна Ключгород озаряет.
В церкви Божией гремят барабаны,
Вся свечами озарена церковь.
Но никто барабанов не слышит,
Никто света в церкви Божией не видит,
Лишь король то слышал и видел.

Из конкретного описания Мериме Пушкин делает более таинственный и значительный рассказ, используя фольклорный отрицательный параллелизм. Пушкин рисует ту же картину, но придает ей другую стилистическую окрашенность. Свет от факелов Мериме превращается в Нетварный свет, зримый лишь королем в его пророческом видении .
У Мериме, описывающего ужас короля, ночью отправляющегося в цер¬ковь, говорится: «Тогда он взял левой рукою амулет испытанного свойства и уже спокойнее вошел в большую церковь Ключа–города». В переводе Н. Рыковой тот же текст: «Сжал он в левой руке ладанку чудесной силы и спокойней вошел в церковь Ключа».
Пушкин заменяет это этнографическое свидетельство народных обычаев другой, однако не менее ярко характеризующей народное сознание, чертой:

Ужасом в нем замерло сердце,
Но великую творит он молитву
И спокойно в церковь Божию входит.

Это не простая замена или укрупнение детали. Пушкинский взгляд на сербский фольклор несравненно масштабнее фактологической передачи песен Мериме. Тема получает дальнейшее развитие. После того, как королю явля¬ется видение и он осознает всю меру своего греха, Пушкин уточняет характер молитвы:

Громко мученик Господу взмолился:
«Прав Ты, Боже, меня наказуя!
Плоть мою предай на растерзанье,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»
При сем Имени церковь задрожала ,
Все внезапно утихнуло, померкло,
Все исчезло — будто не бывало.

Ужасное виденье изгоняется Именем Иисуса, Иисусовой молитвой. Покаяние героя и спасение осуществляются с помощью Иисусовой молитвы. Одна из главных заповедей — память Божия. Постоянное призывание Имени Божия — залог праведной жизни.

Во второй песне цикла «Янко Марнавич» герой также прибегает к Иисусовой молитве, будет уже не громко взывать к Господу, а молиться «тихо». У Мериме баллада о Янко Марнавиче называется «Пламя Перрушича» по месту, где совершилось трагическое событие — случайное убийство побратима. Когда в финале жена Янко видит по его молитве «яркое пламя посреди реки», французский автор дает такое объяснение в сноске: «Представление о том, что синеватый огонек, мерцающий на могилах, свидетельствует о присутствии души умершего, встречается у многих народов и очень распространено в Иллирии». То есть баллада целиком находится в этнографической плоскости.

Пушкин вновь обращается к теме Нетварного света и «тихой молитвы». Нетварный свет видит бей Янко Марнавич, невольный убийца своего побратима.

В церкви Спаса они братовались,
И были по Богу братья;
Но Кирила несчастный умер
От руки им избранного брата.

Во время пира Янко случайно его убивает и, терзаемый раскаянием, «словно вол, ужаленный змеею», тоскуя, бродит, пока, наконец, не возвращается домой, в святую церковь Спаса. «Там день целый он молился Богу, Горько плача и жалостно рыдая». После этого он возвращается домой и трижды обращается к жене, видит ли она церковь Спаса. Жена ничего не видит в полночь сквозь густые туманы, и Янко трижды молится.

Повернулся Янко Марнавич
И тихонько стал читать молитву.
Помолившись, он опять ей молвил:
«Посмотри, что ты видишь в окошко?».
И жена, поглядев, отвечала:
«Вижу, вон, малый огонечек
Чутьчуть брезжит в темноте за рекою».
Улыбнулся Янко Марнавич
И опять стал тихонько молиться…

После этого жена, наконец, различает сиянье Нетварного света, дарованного Янко по его «тихой» молитве:

«Вижу я на реке сиянье,
Близится оно к нашему дому».
Бей вздохнул и с постели свалился,
Тут и смерть ему приключилась.

Пушкин пишет в жанре видения, вспомнив необычный ритм и метрический строй русских духовных стихов. «Видение короля» и «Янко Марнавич» написаны этим размером. Сходной «Видению короля» по содержанию была и «Дмитровская суббота».

На кануне субботы Дмитровской,
Во соборе святом Успенскиим,
Обедню пел Киприян святой,
За обедней был Дмитрий князь
Со благоверною княгиней Евдокиею,
Со князьями ли со боярами,
С теми ли со славными воеводами.

«Укрупнение» образов происходит и с удивительным по красоте и выразительности стихотворением «Конь» («Что ты ржешь, мой конь ретивый»). Конь, как и его хозяин, наделен пророческим даром. Он предчувствует будущую судьбу эпического героя, его скорую смерть. Этот мотив предчувствия судьбы, знаки, которые получает герой от животного мира и природы, есть в фольклоре многих народов. Пушкин, убрав сказочные подробности и приблизив диалог к стилю ветхозаветных пророчеств, достиг редкой обобщающей силы, простоты и музыкальности. Так же как в сказках, Пушкин продолжает экспериментировать, сочетая лирическое и эпическое начала. В «Песне о Вещем Олеге» будущее предвидел «кудесник, любимец богов». В «Песнях» будущее предчувствует не волхв, а конь, тема пророчества видоизменяется, чудесное становится ближе. Но природа чудесного здесь не сказочного происхождения, а религиозного.

Пушкин дописал два произведения, которыми восполнил цикл. Характерно, что в них содержатся отсутствующие у Мериме примеры именно религиозных воззрений сербов. Причем цикл, состоящий из мозаики произведений, события в которых отстоят друг от друга во времени, а сами они несхожи в ритмическом и жанровом отношении, на высшем, религиозном уровне являет их органическую связь. В «Видении короля» дано указание на это: Горе! в церкви турки и татары / и предатели, враги богумилы. К слову «богумилы» Пушкин делает сноску: «так называют себя некоторые иллирийские раскольники».

Противопоставление плоти и духа находим в «Песнях» неоднократно. Прежде чем дать вариант сниженный, искаженный, Пушкин дает каноническое понимание проблемы. В «Видении короля»: «Громко мученик Господу взмолился: / «Прав Ты, Боже, меня наказуя! / Плоть мою предай на растерзанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!».

А ближе к концу цикла Пушкин помещает балладу «Сестра и братья», где содержится иллюстрация богумильских воззрений на дуализм плоти и духа. Баллада эта — оригинальное авторское произведение, включенное Пушкиным в «ПЗС». Фабула ее близка фольклору. В результате оговора злой жены Павлихи брат убивает невинную сестру Елицу. Но характерно, какое объяснение получают действия героев, что с ними случается посмертно. У оклеветанной Елицы

Где попала капля ее крови,
Выросли там алые цветочки;
Где осталось ее белое тело,
Церковь там над ней соорудилась.

А после смерти злой Павлихи, которой было отказано в исцелении в сестриной церкви,

Где попала капля ее крови,
Выросло там тернье да крапива,
Где осталось ее белое тело,
На том месте озеро провалило.

Представление о связи индивидуального человеческого тела доброй страдалицы и церкви, и симметричное понимание тела злодейки как озера, т. е. явления природного, восходит к кругу воззрений богумилов. Пушкин также рисует в цикле переплетение христианских и языческих начал.

В песне «Марко Якубович» Пушкин опускает мотив превращения незнакомца в вурдалака. Исследователь творчества Мериме и знаток сербского фольклора В. Йованович отмечает, что вера в вампиров не очень характерна для сербских преданий, а имеет ярко выраженную литературную основу . У Мериме приводится легенда, по которой православный становится вурдалаком, если он похоронен на католическом кладбище. Зато у Пушкина появляется новое действующее лицо — вместо нейтрального «отшельника» появляется выразительное «калуер приходит». Онто и спасает ребенка и самого Марко от вурдалака. «Калуер» — искаженное сербское kaliber, kalika — «калики (паломники) перехожие», искаженное греческое «отшельник». М. Р. Фасмер в «Грекославянских этюдах» пишет: «Калогеръ см. monachus, Синайский Патерик, XI в., 56, (а также Проскин. XVII в., р 39, Срезневский, I, 1183), «калоугеръ, Хож. Вас. 5, Агреер, 7, см. Цв. XII, 2, 237, теперь: калугер, ср. Zel, 331» .

Т. е. в данном контексте — греческий православный монах. Форма «калувер» сохранялась и в русском фольклоре, среди песен встречается такое же словоупотребление:

Против солнца на востоке
Монастырь в роще стоит с новой келейкой,
Тут во келейке мнашенка спасается

………………………………
Чернеца в шею толкат,

— Поди прочь, калувер.

Пушкин очень сдержан в использовании местного колорита, в том числе языкового, общепонятных русскому читателю слов типа «братовались». И то, что он вводит слово «калуер» в балладу в таком виде, проистекает из того, что ему необходимо подчеркнуть смысловой аспект слова, обратить на него внимание читателя. Греческий православный монах — побеждает нечисть, вурдалака. Народное сознание ставит его рядом со славными воинами, гайдуками, национальными героями.

«Песни западных славян» — цикл. Все лирические циклы Пушкина — «Подражание Корану», Кавказский, Каменноостровский — отличает (как и сочинения древнерусского летописца) «визионерство высших связей». Все циклы посвящены религиознофилософской и богословской проблематике, которая выстраивается над отдельными конкретными стихотворениями, имеющими каждое свою тему.

«Так уже развилась эпическая сторона Пушкинского таланта в 1833 г., — писал первый биограф Пушкина П. В. Анненков, — но понимание особенностей народного творчества еще не исчерпывает всего, что составляет сущность эпической поэмы, как она представляется критическому соображению. Художественное, и потому уже искусственное произведение в этом роде, кажется, должно сверх того заключать и исторический взгляд поэта на прошедшее и его религиозное созерцание. Первобытная, чистонародная поэзия может обойтись без заявления этих качеств, потому что она сама есть и наивная история и младенчески твердое убеждение. Для поэта высшей образованности это уже приобретение, в котором он и себе и другим отдает отчет, увеличивая значение своих произведений и созидая мощнопоэтические образы на глубоком изучении и обсуждении их».

Всесторонняя обдуманность неразрывно связана со всемирностью, вселенской отзывчивостью нашего национального гения. «Песни западных славян» — результат двойного перевода и напряженных размышлений «высокого ума», обретающего, по словам Баратынского, на вершинах всю простоту и «смысл народной поговорки».