От литературоцентризма — к медиацентризму 

Переход от литературоцентричной модели гуманитарного образования — к медиацентричной, казалось бы, однозначно детерминирован и новой информационной средой, и современными медиатехнологиями, и навыками учебной аудитории, более приспособленной к тестам и клипам, нежели к креативному мышлению и проблемному подходу. Однако радость приобщения к современным компьютерным средствам обучения оказалась недолгой: довольно быстро выявились и ущербные стороны компьютеризации образования:

иллюстративность, вторичность, облегченность аудиовизуальной информации, по сравнению с вербальными текстами и инструментами, а главное, отвыкание от творческого поиска и самостоятельного мышления, от речевой практики (как в устном, так и в письменном виде).

Преобладание видеоряда над словесностью в процессе формирования нынешнего поколения школьников и студентов; приоритет зрелищности, в том числе непосредственно являющейся результатом воздействия телевидения (оставляю в стороне эффекты, порожденные слушанием современной поп и рокмузыки, а также Интернетобщением, также входящими в состав медиакультуры — актуальной среды воспитания и образования учащейся молодежи), — неизбежный культурный фактор конца ХХ — начала XXI вв., который нельзя не учитывать в современном гуманитарном образовании, как и в образовании и воспитании вообще. Но учитывать — это не значит только поддаваться ему или, точнее, слепо подчиняться как своего рода «мейнстриму» культурноисторического процесса.

Не исключено, что в гораздо большей степени «учет» этого фактора должен предполагать не подчинение, а сопротивление ему; выработку альтернативных образовательных стратегий, рассчитанных на совмещение чтения (и анализа прочитанного) с «видением» картинок и «слышанием» живого звука, а иногда и с противопоставлением вербального и визуально аудиального при изучении культуры. Ведь проникновение в культурную семантику невербальных текстов (и даже преобладание их) требует от начинающего аналитика (каковыми должны быть студентыгуманитарии) навыков и умений анализировать вербальные тексты, а преимущественное пользование Интернетом отнюдь не способствует формированию подобных навыков (способствуя, скорее, наоборот, выработке пассивного, потребительского отношения к словесным текстам как готовому интеллектуальному продукту. Это тем более важно предусмотреть в практической работе и творческих заданиях студентовгуманитариев, что общая тенденция развития гуманитарного знания — от «литературоцентризма к медиацентризму» если и является векторной, то только на протяжении нескольких последних десятилетий культурной истории.

Обращение к истории литературоцентризма в России (а также в других странах и культурах) показывает, что эта тенденция носит, скорее не линейный, а циклический, волнообразный характер, и чередование подъемов и спадов в общественном интересе к словесным практикам, практическое обращение к ним в различных сферах культурной деятельности и творчества имело постоянный характер, что не могло не оказать влияния на культурную семантику каждой значительной мировой культуры, на ее строение и ментальность. Это означает, что дихотомия литературоцентризма / медиацентризма в России (а, возможно, и в других странах и культурах, столкнувшихся с подобной проблемой) носит не столько временной характер — смены культурных парадигм, сколько представляет собой проблему выбора стратегий, т. е. имеет характер «маятника», колеблющегося между одним и другим смысловым полюсом, но не останавливающегося на какойто одной позиции. История русского литературоцентризма на протяжении последних двух с небольшим веков убеждает в смысловой многослойности и неоднозначности русской культурной семантики, несводимой к какомуто непротиворечивому основанию. 

1. Взаимосвязь литературы и культуры в целом в России очень глубока. Здесь история словесности наиболее непосредственно связана с развитием духовной жизни в ее различных культурных формах (и наоборот). Можно говорить о таком метаисторическом свойстве русской культуры как ее литературоцентризм, т. е. тяготение всей русской культуры к литературным формам саморепрезентации. Эта особенность русской культуры — тяготение к образности, выраженной вербально, и представление такой образности как универсальной и всеобъемлющей для культуры — может быть объяснена соединением ряда культурных факторов, среди которых можно выделить: специфический тип русской ментальности (непосредственно связанный с жизнью слова); ход культурноисторического процесса в России, тесно сопряженного с историей литературы (начиная с Крещения Руси — события, органически связанного с возникновением славянской письменности); результаты межкультурного взаимодействия с Западом и Востоком (запечатленные и «снятые» в литературе); уникальный социально исторический опыт России, способствовавший формированию соответствующих общественнополитических, социокультурных и художественных практик по преимуществу в вербализованных формах (как наиболее общедоступных и эффективных).

Среди других разновидностей специализированных форм культуры (религии, философии, науки, искусства и др.) литература как искусство слова занимает «срединное» (медиативное) положение. Литература более демократична, доступна для массового восприятия, нежели, например, философия или наука, требующие от субъекта особых знаний, навыков, интеллектуального опыта, или специфических культурных практик, связанных с индивидуальной вовлеченностью в них субъекта (как музыка, изобразительное искусство или театр). В этом отношении каждый читающий уже имеет потенциальную возможность приобщиться к написанному, а каждый субъект культуры, овладевший письмом, потенциально является писателем. Таким образом, вопрос заключается лишь в степени глубины чтения (и понимания прочитанного) и формальной изощренности письма (в диапазоне от делового или эпистолярного документа до шедевра словесности). Сказанное в огромной степени касается и русской культуры и литературы.

Литература, как правило, исключает непосредственное участие в своих акциях (как мифология или религиозные ритуалы; как фольклор, синкретический по своей природе и генетически тесно связанный с ритуалом; как общий танец или массовое театральное действо, также ведущие свое происхождение от ритуала). Литература основывается не только на коллективном бессознательном (как мифология или религия, как фольклор, а в искусстве профессиональном — во многом музыка или театр), но и на человеческой рациональности, так или иначе запечатленной в общественном интеллектуальном опыте (прежде всего как научное исследование и обыденный здравый смысл), а также в индивидуальной, личностно окрашенной мудрости (философское знание, философствование). В этом также проявляется ее объективная выделенность и «особость» среди иных явлений русской культуры — как ее смыслового «ядра». Опираясь на универсальный материал человеческого общения и культуры (слово, средства выразительности естественного языка), художественная литература оказывается самым идеологичным из искусств, и обладает неизмеримо большими возможностями при передаче различных идей (философских, религиозных, нравственных, политических, социальных и конкретнонаучных) по сравнению с изобразительным, музыкальным, пластическим искусствами.

В то же время литература является самой художественной идеологией среди других ее разновидностей (например, по сравнению с философией, религией, моралью, правом, политическими доктринами и административными предписаниями, тем более — научными теориями). Благодаря своему обращению к метафорическим значениям и символическим смыслам вербального текста, благодаря своей апелляции не только и не столько к логикодискурсивному содержанию словесности, но прежде всего к образноассоциативному фонду культуры, литература обладает способностью не только прямо, но и косвенно (иносказательно, метафорически, символически) выражать те или иные идеи, концепции, теории, видеть стоящий за любым текстом его скрытые (не только понятийные, но и образные) смыслы, подтексты или ассоциативные связи с другими текстами (интертекст, гипертекст), в том числе и невербальными. В этом смысле литература более свободна, нежели иные формы идеологии; более, чем какоелибо искусство и чем какаянибудь разновидность идеологии, может быть представлена в виде словесного текста, который может служить эталоном репрезентации культуры вообще и русской культуры в частности.

Особенно отчетливо культурологические тенденции в литературе проявляются в тех культурах (к числу которых относится и русская культура), где противоречия между отдельными ее отраслями (например, между политикой и философией, религией и наукой, моралью и искусством) приводят к обострению идейной борьбы и непредсказуемым социальным и культурным результатам. Жизнь литературы в истории таких культур, а культуры — в социальной истории всегда связана с различными социокультурными коллизиями и идейными конфликтами, с идеологическими запретами, моральными предписаниями и их нарушениями, с политической и духовной цензурой и с противостоянием ей. В то же время следует иметь в виду несводимость «настоящей» литературы (т. е. литературы как искусства слова, а не тривиальной беллетристики), с одной стороны, к идеологии самой по себе, а, с другой стороны, к внеидеологическому искусству (типа «чистой музыки»). В то же время литература сама по себе не является ни универсальным образцом искусства вообще, ни — идеологического текста культуры (как нередко ее пытаются представить эстетики или политики): она принципиально погранична между тем и другим, а в силу этого — и универсальна как в коммуникативном, так и в интегративном плане. Поэтому в диалоге со смежными явлениями культуры и соседними культурами литература (особенно русская литература) всегда выполняла ведущую роль. Со времени Древней Руси и вплоть до второй половины XIX в. русская литература последовательно выдвигалась в истории культуры России на первый план своего значения и влияния на общество и отдельных личностей, на смежные явления культуры и общественной жизни.

Вместе с художественной литературой росло значение и других форм словесности — фольклора (устного народного творчества, постепенно сблизившегося с литературой и начавшего привлекать внимание образованного сословия), журналистики и публицистики (формировавшими и выражавшими общественное мнение по важнейшим вопросам текущей жизни), а позднее и популярной беллетристики (непритязательной в художественном отношении, но зато активно использующей распространенные стереотипы повседневности, массового сознания и речевые клише). Сюда же относится и становление русской литературной критики, уже в XVIII в. ставшей важной составляющей литературного процесса и сильнейшим средством самоутверждения писателей в публичной их полемике по различным литературнопоэтическим, гражданским и культурным вопросам, имевшим принципиальное общественное значение, а потому вызывавшим читательский интерес. Все это в совокупности привело к распространению и укреплению литературоцентризма, ставшего вскоре центральным, ключевым феноменом русской культуры.

В XIX веке в России наблюдается расцвет литературоцентризма в его классических формах (от Карамзина и Пушкина до Толстого и Достоевского, Чехова и Горького включительно) как синтетического и интегративного феномена культуры. Классическая русская литература XIX в. характеризуется высочайшим общественным и нравственным авторитетом; она обретает статус учительности и воплощает в себе дар пророчества; она вбирает в себя такие качества, как аналитизм (свойственный науке), способность к огромным обобщениям (символизм, показательный для любого искусства) и философствованию на любые темы (что характерно для самой философии), психологизм (способность проникать в тайны души человеческой, которая сродни мистике и религии, а также психологии как науке), социальную критичность и политическую прогностику (важные для общественной мысли и политики, а также социологии), наконец, погружается в богоискательство (конкурент религии), органически связанное с духовными и нравственными исканиями русского общества, особенно русской интеллигенции. И все это — не снижая уровня художественноэстетических требований к написанному, т. е. сохраняя высокий статус литературы как искусства слова, ведущего среди иных искусств (театр, живопись, музыка). Одновременно глубоко и творчески самобытно русской литературой осваивался, переосмыслялся и обобщался идейноэстетический и литературнохудожественный опыт иных культур — Запада и Востока. Это привело к возникновению феноменов «всемирной отзывчивости» и всемирного значения русской литературы, заметных уже в XIX в. (Ф. Достоевский), но понастоящему повлиявшим на мировую литературу лишь в ХХ в. Это означало, что русский литературоцентризм стал не только национальным, но и глобальным фактором культурноисторического развития.

Под влиянием русской литературы и русского литературоцентризма в других культурах Европы, Америки, а затем и Азии начинают к концу XIX — началу ХХ вв. формироваться свои национальные разновидности литературоцентризма, типологически родственные русскому литературоцентризму, а генетически и функционально зависимые от достижений русской литературной классики. Одним из важных следствий роста литературоцентризма русской культуры стало возникновение «светской святости» применительно к русским поэтам, а затем и к русским писателям вообще (А. М. Панченко). Идейнолитературная сакрализация Пушкина, Гоголя, Некрасова, Чернышевского, Л. Толстого, Горького и т. п. литературных имен и отдельных «культовых» произведений русской литературы («Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Ревизор», «Мертвые души», «Герой нашего времени», «Шинель», «Бедные люди», «Кто виноват?», «Обломов», «Гроза», «Отцы и дети», «Что делать?», «Война и мир», «Преступление и наказание», «История одного города», «Палата № 6», «Вишневый сад», «Песня о Соколе», «На дне» и т. д.) привела к стремительному росту литературнокритического «богоборчества», к обострению борьбы литературной критики с литературой и ее общественным культом, к выдвижению на первый план русской культуры именно литературной критики, которая, как утверждали великие русские критики, начиная с Белинского, «выше» литературы, потому что «мыслитель» выше «художника» в силу своей большей объективности, широты кругозора, критичности, социальнополитической ангажированности, в силу своей устремленности на преобразование действительности, а не ее лишь образное отражение. При этом литература для большинства русских критиков была лишь поводом для социальных рефлексий и общественно значимых выводов и обобщений.

Рождение в XIX в. «критикоцентризма» как действенной альтернативы литературоцентризма в русской культуре стало «стартовой позицией» начавшегося вскоре кризиса литературоцентризма в России (Кондаков, 1997). 2. Невиданный взлет литературоцентризма в русской классической куль туре XIX в. и обострение идейной борьбы вокруг него привели к новым фа зам кризиса литературоцентризма в Серебряном веке.

Сближение поэтиче ского текста с музыкальным произведением получило развитие в творчестве К. Бальмонта и А. Белого, чья организация звукописи стиха и прозы была на полнена внесловесным смыслом в большей степени, чем лексическая семан тика используемых слов. Рождение «заумной поэзии» у футуристов — В. Хлебникова, А. Крученых, Д. Бурлюка и др. означало, что поэтический смысл может рождаться вне сферы естественного языка, а литературное произведение может быть написано на искусственном, творчески преобра женном языке. Возникновение беспредметного изобразительного искусства (абстракционизма, лучизма и супрематизма в живописи В. Кандинского, М. Ларионова и К. Малевича) отняло у слова роль смыслового «навигатора» ви зуальной ассоциативности (например, в словесных названиях произведений).

Обоснование кн. Е. Н. Трубецким возможности невербальной эстетизиро ванной философии, воплотившейся в древнерусской иконописи, дало ей на звание «умозрения в красках» и представило внесловесное философствование как исконное на Руси. Эксперименты А. Скрябина по воссозданию музыкальной изобразитель ности (цвета и света, импульсов движения и развития), по передаче невыра зимых, бессознательных, экстатических состояний человека и символиче скому представлению философских идей чисто музыкальными средствами (принципиально бессловесно) раздвинули смысловые горизонты музыки как вида внесловесного искусства и, напротив, сузили границы литературы. Практическое осуществление С. Дягилевым в «Русских сезонах» поствагне рианской модели синтеза искусств, в которой наряду с живописью, музыкой и танцем принципиально не оказалось места слову (хореографическое творчество, балетный спектакль) открыло путь глобализации театрально зрелищного искусства — поверх языковых барьеров (как и, посвоему, немой кинематограф), что означало возможность экстралитературного синтеза искусств. На первый план культурноисторического развития в России вышли альтернативные литературе виды искусства и культурной деятельности, а литература оказалась сдвинутой на периферию эстетического и религиознофилософского мировосприятия.

Важнейшим свидетельством начавшегося в границах Серебряного века второй фазы кризиса русского литературоцентризма стало творчество Вас. Розанова, начавшего отсчет истории русского литературного постмодернизма своими громкими «постжурналистскими» книгами («Когда начальство ушло») и еще более знаменитыми «фрагментарномозаичными» произведениями («Уединенное», «Смертное», «Опавшие листья» и т. д.). Розанов сам заявил, что в его творчестве происходит «окончание литературы» и рождение чегото иного, «постлитературного». Мозаичная картина действительности («мозаичная культура» — термин, введенный самим Розановым) основана на допущении сосуществующих альтернативных миров, каждый из которых, посвоему, не только «возможен», но и в той или иной степени «реален». Бытие «постлитературного» человека становится и развивается сразу в нескольких параллельных мирах, различаясь по своей модальности. И то, что вчера было только возможностью или потенциальной осуществимостью, то завтра может оказаться «ставшей» реальностью, осуществленной или упущенной возможностью и даже — фактической неосуществленностью и принципиальной неосуществимостью задуманного проекта («снятой» реальностью). Все эти модусы — составные части мозаичной реальности, единой и многомерной, одновременно интегрированной и дифференцированной.

Все мыслимое многообразие характеров, обстоятельств, поступков, переживаний, мыслей рассматривается в мозаичном смысловом пространстве как взаимодополнительные возможности развития каждого факта или шанса, как принципиальная многозначность и вариативность реальности, несводимой к какомулибо одному знаменателю, как сосуществование в пространстве и времени квази литературных «фракталов». Своим творчеством — на грани литературы и журналистики, литературной критики и философии, художественного эксперимента с реальностью и литературной игры, наконец, мемуаров и интимного дневника (как бы «для самого себя») — Розанов показал своим потенциальным и реальным читателям, что подлинно современный мыслитель и художник вненаходим и маргинален. В том смысле, что, находясь в рамках «одной действительности», он одновременно воочию видит «другую», может быть, еще и «третью», «четвертую» и т. д. и, таким образом, будучи фактически причастен ко всем ним, он фактически оказывается на деле непричастным ни к одной из них. Он пребывает вне той или иной «реальности» и в конечном счете «пограничен» любой из них. Более того, — все они для него — не только и не столько действительность, но и в равной мере виртуальная среда, плод творческого воображения, игра фантазии или феномен кажимости. В этом отношении такой виртуальный субъект культуры может быть вообще нигде «не находимым» и оставаться всегда «человеком со стороны», вездесущим холодным и трезвым, насмешливоироничным и даже циничным наблюдателем — за окружающим и самим собой, своими переживаниями, мыслями, ощущениями. Так утверждается право художника на «бесцеремонное обращение» с действительностью (относительно которого еще Достоевский дискутировал с Добролюбовым). Но в то же время этот «виртуальный субъект культуры» находится в каждой из альтернативных сред; он не просто присутствует, но и прямо жи вет в них, как в подлинной или вероятной реальности. В них он действует, мыслит, чувствует. В этом отношении он также «всенаходим».

Розановское постлитературное «я» располагается принципиально между этикой и эстети кой, религией и бытом, философией и здравым смыслом, историей и совре менностью, реальностью и фантазией, радикализмом и консерватизмом, за падничеством и славянофильством, революцией и контрреволюцией, извле кая из этой «вненаходимости» невиданные прежде амбивалентные возмож ности культурного самоопределения творческой личности — эквимораль ность, эквиэстетичнчость, эквирелигиозность, эквиполитичность, эквифи лософичность — гарантирующие свободное поведение в беспредельном вир туальном пространстве, столь же реальном, сколько и фантазируемом ху дожником и мыслителем. В этих своих открытиях В. Розанов во многом предвосхитил русскую «постлитературу» рубежа ХХ — начала XXI вв. Третья фаза кризиса русского литературоцентризма пришлась на советский период истории русской литературы, и связана она была с мощной политизацией и идеологизацией литературы.

Эстетизация стихийных практик революции — бунта и слепого протеста, эскалации насилия и непосредственно спонтанного действия — в немалой степени ослабили и без того вторичную литературность Серебряного века. Последовательно эволюционируя по отношению к литературной классике, русская литература ХХ века все более последовательно сочетается с нелитературой — «сырой», непереваренной эстетическими и литературнохудожественными средствами действительностью (по разному — Б. Пильняк, М. Зощенко, И. Бабель, Д. Бедный, Н. Островский, М. Шолохов, А. Платонов), пока не возникает искусственный сталинский проект — «социалистический реализм», построенный на буквальной «прививке» политики (социалистической идеологии) к литературе (реализму, перестающему быть «критическим», но становящимся, в отличие от классического, «утверждающим»). Кризисный характер подобной «прививки» литературе проявился в полной мере во многих значительных явлениях советской литературы (М. Шолохов, А. Фадеев, Л. Леонов, И. Эренбург, К. Симонов и др.). Такой противоестественный симбиоз «жизни, искусства и политики» — А. Блок), продолжавшийся в различных ипостасях почти полвека, реализовал практически новый вариант кризиса литературоцентризма в России, предваривший в значительной мере его современную, заключительную фазу, развившуюся в постсоветский период развития русской литературы. Более того, можно сказать, что косвенно этот кризис русского литературоцентризма оказал воздействие даже на те подлинно значительные явления русской литературы ХХ в., которые не имели непосредственного отношения к феномену «социалистического реализма» («Колымские рассказы» В. Шаламова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Красное колесо» А. Солженицына и др.).

3. Нынешний кризис русского литературоцентризма в какойто степени совпадает со всемирным аналогичным процессом. Речь идет о воздействии (и даже натиске, причем весьма агрессивном) аудиовизуальной культуры и медиакультуры на различные стороны культурной современности. Уже в советское время, под влиянием сначала кино (этого, для Ленина и других большевиков, «важнейшего из искусств»), а затем радио и телевидения, началось постепенное вытеснение литературы и художественного слова из культурной повседневности советских людей.

Литература была обречена на то, чтобы стать периферией актуальной массовой культуры или ядром культуры элитарной. И этот процесс был заметен уже тогда, когда Советский Союз слыл, по крайней мере, в своих собственных глазах «самой читающей в мире» страной. В этом отношении отступление словесности под давлением нарастающей визуализации и отчасти аудиализации современной культуры закономерно и понятно. В эпоху Интернета подобные негативные метаморфозы литературы и чтения тем более неизбежны. Однако этим не исчерпывается четвертая фаза кризиса отечественного литературоцентризма. Нарастающая информатизация культуры в отношении литературы приводит к окончательному размыванию грани между художественностью и беллетристикой, между новаторством и эпигонством, между творчеством и клишированностью, стереотипностью, шаблонностью, — поскольку, с информационной точки зрения, в текстах того или иного рода заключена в принципе одинаковая, сравнимая по уровню и смыслу информация, а эстетическое содержание произведений искусства на уровень информационных технологий и решений оказывается непереводимым.

На фоне информатизации литературы в современной русской культуре появляются такие нетрадиционные и необычные для России  явления, как литературный коммерческий проект (здесь особенно характерны последние произведения Б. Акунина, инициированные как составные части заранее спланированного «литературного проекта», и бесконечный сериал «иронического детектива» Д. Донцовой). Однако еще интереснее и парадоксальнее появление на горизонте современной России некоммерческих произведений, составляющих в своей совокупности постлитературу. Для последней показательна всесторонняя вторичность литературных интенций и приемов.

Вопервых, это вольное заимствование литературных тем, персонажей, сюжетов, коллизий из литературных произведений прошлого, из которых составляется причудливый коллаж, а при особой дробности — настоящая мозаика (особенно здесь показателен роман Т. Толстой «Кысь»). Литературный проект Викт. Ерофеева «Русские цветы зла» посвоему соединяет идею коллажа чужих текстов в новый гипертекст и прозрачную аллюзию на стихотворный сборник Ш. Бодлера. Не менее показательны постмодернистские инверсии известных литературных сюжетов и конфликтов, приобретающих в современной реинтерпретации неожиданный смысл («Чайка» Б. Акунина — как «продолжениеперевертыш знаменитой чеховской комедии; «Амон Ра» В. Пелевина представляет собой увлекательную игру с некогда культовой «Повестью о настоящем человеке» Б. Полевого; «Чапаев и Пустота» того же В. Пелевина предстает как постмодернистское прочтение культового фильма бр. Васильевых — буквально: гротескно извращенный метанарратив кино; «Змея в зеркале» А. Королева — как постмодернистская аппликация из текстов сказок Ш. Перро с врезкой случайного фрагмента рассказа А. КонанДойля «Пестрая лента» из «Записок о Шерлоке Холмсе»).

Вовторых, появляется новая вторичность постлитературы — через заимствование художественноэстетических техник из других видов искусств с последующим перенесением их на материал словесности.

Так, чтение пелевинской «Священной Книги Оборотня» рассчитано на музыкальное сопровождение, стилизованное под музыку Востока; сюжет оперного либретто В. Сорокина «Дети Розенталя» вообще может быть реализован лишь музыкальными средствами (в опере Л. Десятникова, поставленной в Большом театре, все держится на искусной стилизации музыки Чайковского, Мусоргского, Верди, Вагнера и Моцарта, вне которой литературный текст теряет смысл). Технику роману Пелевина «Чапаев и Пустота» дает кино, а «Generation П» — телевидение; коллажная техника романов А. Королева «Голова Гоголя», «Человекязык», «Быть Босхом» явно идет от изобразительного искусства ХХ в., начиная со зрелого Пикассо. Поэтика постлитературы рубежа ХХ — XXI вв. может быть описана в терминах современной музыки («кластер», «полистилистика», «концерт»)  или кино («монтаж», «наплыв», чередование «планов»), или медиакультуры («гипертекст», «сайт», «чат», «блог» и т. п.).

Если классическая литература экстраполировала свои, словесные средства на другие виды искусства (живопись, музыку, кино и т. п.) и добивалась от них литературных эффектов, то сегодня постлитература скорее сама становится продуктом современных медиа, перенимая художественные средства и саму поэтику у невербальных искусств и культурных практик и тем самым окончательно утрачивая свою словесную специфику. В этом наглядно проявляется современный этап кризиса русского литературоцентризма, который, как мы могли видеть, не является неожиданным. Напротив, нынешний кризис литературы и неотрывного от нее литературоцентризма подготовлен и, так сказать, запрограммирован тремя предшествующими фазами того же кризиса, а потому является не только закономерным, но и довольно длительным, многофазным культурно историческим процессом.

Медиацентризм — лишь одна из исторически обусловленных фаз кризиса литературоцентризма — не только в России, но и во всем мире; скорее всего, не последняя, и уж тем более — не единственная. Каждый раз кризис литературоцентризма в российской культуре — это не конец литературы и словесности, а обострение культурной борьбы вокруг нее, — так сказать «покушение на литературу» (Кондаков, 1992). Однако то обстоятельство, что современная русская литература еще существует и развивается, пусть и не столь интенсивно, как прежде, свидетельствует о том, что сопровождающие русскую литературу последние полтора века кризисы литературоцентризма, видоизменяя ее и трансформируя ее поэтику и технические средства, все же не затрагивают ее сущность, глубинными ментальными корнями связанную с фундаментальными основами русской культуры, которые невозможно так уж просто сокрушить или даже поколебать. Более того, вербальные начала любой культуры, не только русской и российской, но русской в особенности (в силу глубинных культурноисторических традиций, неотрывных от самого культурного «ядра» каждой локальной культуры), составляют ее неуничтожимый фундамент, существующий вместе с самой этой культурой и тем естественным языком, по отношению к которому и национальная литература, и философия, и локальная культура в целом выступают как «вторичные моделирующие системы». Однако по отношению к современной медиакультуре вербальные пласты каждой национальной культуры оказываются «первичными моделирующими системами», без которых ни одна «вторичная» система (наука, образование, философия, религия, политика, повседневность и т. п.) не может нормально функционировать. Это относится даже к «культурнобессознательному».

При переходе от литературоцентризма к медиацентризму задачи гуманитарного образования сегодня все в большей степени призваны обращаться к осмыслению языка, литературы, словесности, Логоса — того вербального фундамента каждой культуры, который является «первичной моделирующей системой», подготавливая собой все иные системы — «вторичные», «третичные» и т. п. И проявлять при этом все большую тонкость, профессиональную искушенность (в том числе и чисто филологическую), включая в свой научный обиход и невербальные области смыслов. В зависимости от нашего владения языком и языковыми практиками, всей вербализованной культурной семантикой человеческого бытия (включая пресловутые языковые игры) будут развиваться, осмысляться и контролироваться нами все вышележащие пласты актуальной культуры — и вербальные, и тем более невербальные. Ведь недаром сказано: «В начале было Слово». Потому что и в конце также будет Слово.  

Список литературы:

Кондаков, И. В. (1997) «Нещадная последовательность русского ума» (Русская литературная критика как феномен культуры)

Вопросы литературы. № 1. Кондаков, И. В. (1992) Покушение на литературу (О борьбе литературной критики с литературой в русской культуре)

Вопросы литературы. Вып. II.