Новый тип образованного литературного героя в русской художественной традиции первой половины XIX века

Стремление человека к образованию, а значит, к личной независимости и свободе собственных суждений наблюдается с незапамятных времен. Наука в древнейшие времена принадлежала к разряду категорий высшего порядка и была связана с сакральным, тайным знанием жрецов. «В Египте существовал запрет на проникновение в это знание (сейчас выясняется, что они знали не только о шарообразности Земли, но и о ее истинных размерах). В Индии только три высших варны были допущены к знанию (посвященные назывались «дважды рожденными»), но только брахманы (варна жрецов) допускались к шрути (священным ведическим текстам)…» (Луков, 2005: 263). В античный период Платон первым сформулировал три ступени образования — элементарную, среднюю и высшую. В средние века европейские университеты основывались не по воле королей, а по инициативе известных ученых или церкви. 

То есть в образовании существовала определенная свобода от идеологии государства и власти, которая впоследствии привлекла инициаторов Болонского процесса, попытавшихся воссоздать средневековую университетскую модель. Однако не стоит переоценивать или идеализировать данную модель образования. Множество свидетельств этому мы находим в памятниках европейской художественной литературы. Например, «Франсуа Рабле в первой книге романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» просто разгромил принципы обучения в Сорбонне, противопоставив университетскому схоластическому образованию идеальную модель гуманистического образования и воспитания монарха кругом учителей новой формации. Сделано это крупнейшим писателем французского Ренессанса настолько убедительно, что преподнесенные им в художественной форме идеи должны стать материалом для исследования возможностей, организации и следствий элитарного образования […] Другое свидетельство неидеальности средневековой университетской модели образования, столь привлекательной в наши дни, — песни вагантов» (Там же: 267).

В русской литературной художественной традиции имеется также масса примеров, иллюстрирующих определенные исторические, культурологические и этические проблемы и противоречия, возникающие по мере формирования и развития российской образовательно-воспитательной модели.

Так, пословица «Береги честь смолоду», используемая А. С. Пушкиным в качестве эпиграфа к его повести «Капитанская дочка», является ярким свидетельством ее идейно-нравственном содержания: одна из важнейших проблем произведения — проблема нравственного воспитания и формирования личности главного героя — молодого человека Петра Андреевича Гринева. Эпиграф является сокращенным вариантом русской пословицы: «Береги платье снову, а честь смолоду». Полностью эту пословицу цитирует Гринев старший, напутствуя сына, отправляющегося на службу.

Проблема нравственного воспитания молодого человека своего времени всегда волновала Пушкина. «[…] с особой остротой она встала перед писателем после поражения восстания декабристов, которое в сознании Пушкина воспринималось как трагическая развязка жизненного пути лучших его современников. Воцарение Николая I привело к резкому изменению нравственного «климата» дворянского общества, к забвению просветительских традиций XVIII века. В этих условиях Пушкин ощутил настоятельную необходимость сопоставить нравственный опыт разных поколений, показать преемственную связь между ними. Верность просветительским идеалам и высоким нравственным образцам осознается им как единственное спасение от официозной правительственной морали, которая усиленно насаждалась в годы последекабрьской реакции. Представителям «новой знати» Пушкин противопоставляет людей, нравственно цельных, не затронутых жаждой чинов, орденов и наживы» (Гиллельсон; Мушина, 1977: 63).

В прологе к «Капитанской дочке», не вошедшем в окончательный текст, Пушкин писал:
«Любезный внук мой Петруша!

Часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни, и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне может быть в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству. Ныне решился я исполнить мое обещание. — Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я все полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею. Конечно, твой батюшка никогда не причинял мне таких огорчений, какие терпели от тебя твои родители. — Он всегда вел себя порядочно и добронравно, и всего бы лучше было, если б ты на него походил. — Но ты уродился не в него, а в дедушку, и по-моему это еще не беда. Ты увидишь, что завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и слава богу дожил до старости, заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоем два прекрасные качества, мною в тебе замеченные: доброту и благородство» (Пушкин, 1938. Т. 8: 927).

По мнению Н. Н. Петруниной, «мысль этого введения и его характер в какой-то мере могли быть подсказаны «Посвящением сочинителя», предпосланным «Запискам о жизни и службе Александра Ильича Бибикова» — одной из настольных книг Пушкина во время работы над «Историей Пугачева». Посвящение, не попавшее в поле зрения исследователей «Капитанской дочки», обращено к сыну автора (внуку А. И. Бибикова). Вот текст его:

«Сыну моему Василию. Ты увидишь здесь, кому подражать, по чьим стопам следовать.
Какое щастие находить в том, кого должно любить, образец совершенства и подражать тому, с кем сама природа иметь сходство повелела».
Молодой Плиний к Гениалису в письме XII, том II».

Посвящение связывает три поколения: деда — А. И. Бибикова, одного из «замечательнейших лиц екатерининских времен, столь богатых людьми знаменитыми», его сына — сенатора, участника войны 1812 года, и внука — современника Пушкина и декабристов. В пушкинском введении — те же три поколения русских людей, но облик их приобретает историческую многозначность, насыщаясь любимыми идеями поэта. История рода Бибиковых, переосмысленная сквозь призму истории рода Пушкиных, приобретает обобщенно-типический смысл» (Петрунина, 1974: 93).

Описывая судьбу Андрея Петровича Гринева, Пушкин проводит параллели с судьбой своего деда, командира бомбардирской роты майора гвардии Льва Александровича Пушкина, в день дворцового переворота 1762 года пытавшегося удержать Преображенский полк на стороне Петра III и за это посаженного в крепость. В дальнейшем повествовании Гринев старший сочувственно упоминает о своем пращуре, казненном на лобном месте, и об отце, пострадавшем вместе с Волынским и Хрущовым. Создавая черты характера отца и сына Гриневых, писатель наделяет своих героев фамильными чертами мятежного рода Пушкиных, такими как честность, прямолинейность, верность присяге, отсутствие политической конъюнктуры.
Д. Д. Благой сравнивает Гринева старшего с другими героями Пушкина и находит органическую связь этого образа с историкосоциологическими размышлениями писателя: «До конца социальный облик Лариных, в той же мере, как социальный облик Онегина, будет прояснен Пушкиным за пределами романа, в произведениях непосредственно последовавших за ним и в значительной степени с ним связанных.  

Но, подобно Онегину, семья Лариных уже в самом романе отмечена Пушкиным хотя и беглыми, на первый взгляд словно бы случайными, но, на самом деле, весьма определенными чертами.

Ларин — екатерининский военный, очевидно, армеец (он отчетливо противопоставлен тому, другому, по которому вздыхала в молодости его жена — «славному франту, игроку и гвардии сержанту»), проведший свою службу не в столице за картами, а в боевых походах (Ленский в детстве играет его «очаковской медалью»).

Если мы вспомним отношение к гвардии, к «шаматонам»гвардейцам старика Гринева, заставляющего своего сына, от рождения записанного сержантом гвардии, послужить в армии, — эта мимолетная черта, приобретает известную характеристичность.

Вспомним гнев того же Гринева за чтением «Придворного календаря», в котором он вычитывал о наградах Екатерины ее любимчикам, и возникающее в результате этого чтения решение отправить сына не в столицу, под начало «майора гвардии князя Б.», а в глухой Оренбург, к «Андрею Карловичу Р. ... старинному товарищу и другу».

В свете «Моей родословной», «Родословной моего героя», статей и отрывков 1830 года, в которых Пушкин набрасывает со своей точки зрения новейшую историю русского дворянства, все эти мелкие указания получают далеко не случайный характер» (Благой, 1931: 137–138).

Уже с рождения Петр Гринев был зачислен в Семеновский гвардейский полк согласно положению и правилам того времени, когда дворянские сыновья для получения офицерского чина обязаны были отслужить рядовыми в гвардейских полках. «При Петре Великом военная служба дворянина начиналась с самых молодых лет (обыкновенно с 15) и непременно с рядового. Так как начальства, снисходя к своим односословникам, производили иногда в офицеры шляхетских отроков, не служивших в низших чинах или служивших весьма малое время, а потом не знавших с фундамента солдатского дела, то в 1714 году был издан указ, запрещавший производить в офицеры из дворянских пород, которые не служили солдатами в гвардии. Это было подтверждено и в 1719 году. Намерение Петра Великого записывать малолеток-дворян в гвардию, как объяснял это сенату Ив. Ив. Шувалов, состояло в том, чтоб учредить при гвардейских полках школы, где бы могли учиться поступившие малолетки. Но впоследствии порядки изменились: уже при Анне Леопольдовне, а еще более при Елисавете Петровне дворяне начали записывать своих детей в полки капралами, унтер-офицерами и сержантами, а потом держали их при себе до совершеннолетия; старшинство же службы считалось со дня записки, с которого начиналось и производство в чины» (Романович-Славатинский, 1912: 131–132). Гвардейские полки, в которые принимали сыновей богатых и наиболее именитых дворян, являлись привилегированными заведениями; служба в гвардии давала возможность быстрее сделать военную карьеру. При обычном переводе из гвардии в армию, то есть при переводе, который не был вызван каким-либо дисциплинарным проступком, офицер получал повышение на два чина. Поэтому дворяне всеми средствами пытались устроить своих сыновей в гвардию. В этом смысле особенно примечательно, что Гринев старший решил отступить от общепринятого правила, заботясь не только о карьере сына, но и о его нравственном воспитании.

Одной из причин этого решения послужила история с французским гувернером «мосье Бопре». Увлечение французским языком и французскими обычаями было широко распространено в среде русского «образованного» дворянства и неоднократно подвергалось осмеянию писателями второй половины XVIII и первых десятилетий XIX века («Бригадир» Д. И. Фонвизина, «Урок дочкам» и «Модная лавка» И. А. Крылова, «Горе от ума» А. С. Грибоедова и др.). Домашнее обучение дворянских детей очень часто поручалось иностранным гувернерам, обычно французам. В первой главе «Евгения Онегина», как и в «Капитанской дочке», мы находим автобиографические мотивы из жизни Пушкина, связанные с этим явлением:
 

Monsieur l’Abbe, француз убогий,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

По контракту гувернер должен был обучать «всем наукам». Так, образ иностранного учителя-проходимца со временем появился в русской литературе в XVIII веке. Литературным предшественником пушкинского Бопре можно считать Вральмана, немецкого учителяшарлатана из комедии Фонвизина «Недоросль». Госпожа Простакова, говоря о воспитании Митрофанушки, сообщает: «По-французски и всем наукам обучает его немец Адам Адамович Вральман. Этому по триста рубликов на год. Сажаем за стол с собою. Белье его наши бабы моют. Куда надобно — лошадь. За столом стакан вина. На ночь сальная свеча, и парик направляет наш же Фомка даром» (действие I, явление 6-е). Не понимая, кому нужна грамота и науки, она говорит: «В Москве же приняли иноземца на пять лет и, чтоб другие не сманили, контракт в полиции заявили. Подрядился учить, чему мы хотим, а по нас учи, чему сам умеешь. Мы весь родительский долг исполнили, немца приняли и деньги по третям наперед ему платим» (действие III, явление 5-е). В конце комедии Стародум неожиданно узнает в учителе Митрофанушки своего бывшего кучера: «Стародум. А ты здесь в учителях? Вральман! Я думал, право, что ты человек добрый и не за свое не возьмешься. Вральман. Та што телать, мой патюшка? Не я перфый, не я послетний. Три месеса ф Москве шатался пез мест, кутшер нихте не ната. Пришло мне липо с голот мереть, липо учитель...» (действие V, явление 6-е).
Поэтому после выхода комедии Фонвизина слово «недоросль» сделалось нарицательным, хотя раньше недорослями в России называли сыновей дворян и боярских детей, не достигших 15-летнего возраста, с которого было можно начинать военную службу. Действие первой главы пушкинской повести во многом развертывается по схеме «Недоросля», в ней есть фонвизинские реминисценции. Описывая сложившийся порочный круг жизни молодого Гринева, Пушкин учел развязку сюжетной линии в комедии Фонвизина. Отец Гринева «обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

— Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка...
— Добро, — прервал батюшка, пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».

С этого момента в повести и начинается процесс самовоспитания и самообразования героя, принесший ему больше пользы, чем годы, проведенные под началом иностранного репетитора. Таким образом, в русской литературе формируется новый тип образованного интеллигентного героя, деятельного, целеустремленного, способного к самоанализу, признанию собственных ошибок и, что важнее, умеющего успешно и своевременно проводить работу над этими самыми ошибками.

М. Цветаева в своем эссе «Пушкин и Пугачев» (1937) полагает, что Пушкин нарушил закон художественной последовательности, немотивированно изобразив эволюцию образа Гринева младшего: «С явлением на сцену Пугачева на наших глазах совершается превращение Гринева в Пушкина: вытеснение образа дворянского недоросля образом самого Пушкина. Митрофан на наших глазах превращается в Пушкина. Но помимо разницы сущности, не забудем возраст Гринева: разве может так судить и действовать шестнадцатилетний, впервые ступивший из дому и еще вчера лизавший пенки рядовой дворянский недоросль?

Шестнадцатилетний Гринев судит и действует, как тридцатишестилетний Пушкин. Дав вначале тип, Пушкин в молниеносной постепенности дает нам личность, исключение, себя. Можно без всякого преувеличения сказать: Пушкин начал с Митрофана и кончил — собою. Он так занят Пугачевым и собой, что даже забывает post factum постарить Гринева, и получается, что Гринев на два года моложе своей Маши, которой восемнадцать лет! Между Гриневым — дома и Гриневым — на военном совете — три месяца времени, а на самом деле по крайней мере десять лет роста. Объяснить этот рост появлением в жизни Гринева этой самой Маши — наивность: любовь мужей обращает в детей, но никак уж не детей в мужей. Пушкинскому Гриневу еще до полного физического роста четыре года расти и вырастать из своих мундиров!» (Цветаева, 2002: 96).

М. Гиллельсон пишет по этому поводу: «Совершенно естественно, что момент сопереживания герою — неотъемлемый этап творческого процесса — неизбежно уподобляет изображаемое лицо своему создателю и наоборот. Общеизвестно, что в каждом пушкинском герое присутствует частица личности автора; и Онегин, и Татьяна, и Петр Великий, и Наполеон, и Дубровский несут на себе неповторимый отпечаток пушкинской личности, как Кутузов и Наполеон, Андрей Болконский и Пьер Безухов, Платон Каратаев и князь Василий Курагин отражают творческую индивидуальность Льва Толстого. Но частица не заменяет собой целого. Отражение не есть тождество. Подобно тому, как Пьер Безухов, герой, созданный творческой волей Льва Толстого, лишь в какой-то мере является выразителем авторских идей и размышлений, эхом своего создателя, Петр Гринев — только объект пушкинского изображения, которому автор доверил некоторые собственные чувства и размышления. Объект изображения, но не двойник. Отнюдь не зеркальное отражение» (Гиллельсон; Мушина, 1977: 71).

Интересное наблюдение принадлежит историку В. О. Ключевскому: «Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку. «Капитанская дочка» была написана между делом, среди работ над пугачевщиной, но в ней больше истории, чем в «Истории пугачевского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману. 

Среди образов XVIII в. не мог Пушкин не отметить и недоросля и отметил его беспристрастнее и правдивее Фонвизина. У последнего Митрофан сбивается на карикатуру, в комический анекдот. В исторической действительности недоросль — не карикатура и не анекдот, а самое простое и вседневное явление, к тому же не лишенное довольно почтенных качеств. Это самый обыкновенный, нормальный русский дворянин средней руки. Высшее дворянство находило себе приют в гвардии, у которой была своя политическая история в XVIII в., впрочем, более шумная, чем плодотворная. Скромнее была судьба наших Митрофанов. Они всегда учились понемногу, сквозь слезы при Петре I, со скукой при Екатерине II, не делали правительство, но решительно сделали нашу военную историю XVIII в. Это — пехотные армейские офицеры, и в этом чине они протоптали славный путь от Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они с русскими солдатами вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Румянцевых и Суворовых. Пушкин отметил два вида недоросля или, точнее, два момента его истории: один является в Петре Андреевиче Гриневе, невольном приятеле Пугачева, другой — в наивном беллетристе и летописце села Горюхина Иване Петровиче Белкине, уже человеке XIX в., «времен новейших Митрофанов». К обоим Пушкин отнесся с сочувствием. Недаром и капитанская дочь М. И. Миронова предпочла добродушного армейца Гринева остроумному и знакомому с французской литературой гвардейцу Швабрину. Историку XVIII в. остается одобрить и сочувствие Пушкина и вкус Марьи Ивановны» (Ключевский, 1959. Т. VII: 147–152).

Социально-типологическая характеристика недоросля Гринева, сделанная Ключевским, свидетельствует о художественной интуиции Пушкина, которая позволила ему правдиво воспроизвести и показать потенциальные возможности типичного исторического образа. Если Фонвизин показал начальный этап исторического российского явления «недоросль» в виде талантливой карикатуры, то Пушкин, продолжая традиции, заложенные Фонвизиным, в начале своего повествования, сумел показать дальнейшую нравственную и культурную эволюцию этого распространенного в России типа героя, точно смоделировав новую образовательно-воспитательную ступень развития российского дворянского общества ХIХ века.

 

Благой, Д. Д. (1931) Социология творчества Пушкина. М.
Гиллельсон, М. И.; Мушина, И. Б. (1977) Повесть А. С. Пушкина «Капитан- ская дочка». Комментарий. Пособие для учителя. Л.
Ключевский, В. О. (1959) Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину // Ключевский В. О. Сочинения. М.
Луков, Вл. А. (2005) Проблемы высшего образования в контексте мировой университетской культуры // Высшее образование для ХХI века: материалы научной конференции. М.
Петрунина, Н. Н. (1974) У истоков «Капитанской дочки» // Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л.
Пушкин, А. С. (1938) Полн. собр. соч. М. ; Л.: Изд-во АН СССР.
Романович-Славатинский, А. (1912) Дворянство в России от начала XVIII ве- ка до отмены крепостного права. Киев.
Цветаева, М. (2002). Избранные произведения. М.

Нас поддерживают: строительство коттеджей