Образы России и русских в дневниках и письмах английской гвенантки Клер Клермонт

Джейн Клер Клермонт (Claire Clairmont) (1798–1879), дочь Мэри Джейн Клермонт (1768–1841), в 1801 г. стала падчерицей Уильяма Годвина (1756–1836), английского философа и писателя, который после смерти первой жены, Мэри Уолстонкрафт (1759–1797), женился на матери Клер. Сводной сестрой Клер стала Мэри Годвин, впоследствии известная как писательница Мэри Шелли. Перси Биши Шелли, муж Мэри, также стал близким и любимым другом Клер. Сама Клер сошлась с Ч. Байроном, и в 1817 г. родила от него дочь Аллегру (1817–1822). Связь с Байроном была недолгой, ребенок, отобранный отцом у Клер, через несколько лет умер, а сама она из-за стесненных денежных обстоятельств вынуждена была трудиться гувернанткой в русских аристократических семьях в 1823–1831 годах. 

Россия была тем местом, где никто ее не знал, и можно было все начать с чистого листа, попытавшись скопить денег на будущую скромную жизнь в Италии: «Я отправилась в Россию потому, что я надеялась забыть посещения моей темной и изменчивой судьбы, гибельные преследования, казавшиеся неотделимыми от моего имени».

Еще с 1821 г. Клер начала знакомиться со многими русскими, будучи принята в доме графов Бутурлиных, центре «русского кружка» во Флоренции. Но она и представить тогда не могла, что проведет среди русских несколько лет. В феврале 1823 г. Клермонт заключила соглашение с графиней Зотовой, а 22 марта 1823 г. покинула Вену, сопровождая графиню и двух ее дочерей. Так началась карьера английской гувернантки мисс Клермонт в России. В нашей стране она пробыла до 1826 г., когда вместе с семьей Кайсаровых, где она воспитывала дочь Наташу, отбыла в Дрезден и уже в Россию не возвращалась. Ее впечатления о России и русских отразились в дневниках и письмах, адресованных Мэри Шелли и приятельнице Джин Уильямс.

Клер была хорошо образованной, начитанной особой с достаточно свободными взглядами и незашоренным умом. Она пожила в Швейцарии, Италии, Австрии, прежде чем оказалась в России. Конечно, она тщательно скрывала свое происхождение и прошлое, ведь никто бы не доверил своих дочерей девушке из круга таких «страшных вольнодумцев», как Годвин, и «безнравственных» типов, как Шелли и Байрон. Клер знала несколько языков, была музыкально одарена, не чужда литературных талантов. Ее зарисовки московского быта, рассуждения о детях и их воспитании, о русских вообще, подробная запись ежедневной рутины английской гувернантки являются интереснейшим источником.

Конечно, она считала, что попала в «страну медведей», как тогда стереотипно воспринималась Россия: «Я предпочитаю мою ледяную пещеру и моих медведей»2. Достойными внимания в России ей представлялись только иностранцы. 27 октября 1825 г. она писала своей английской приятельнице Джейн Уильямс: «Недавно я познакомилась с одним немецким джентльменом, который составляет для меня великое прибежище. В такой стране, как Россия, где я могу встречаться только с малообразованными людьми, развитой ум составляет для меня величайшее сокровище. Его общество напоминает мне наш прежний кружок, потому что он является хорошим знатоком древней и новых литератур и имеет широкий кругозор и благородный образ мыслей. Ты можешь представить себе, с каким восторгом он обрел меня здесь, столь отличную от всех его окружающих и способную понять то, что так долго теснилось в его уме как сокровища слишком драгоценные, чтобы их стоило расточать на необработанной русской почве».

С позиции ярко выраженного этноцентризма Клер описывала русских: «В России я пока еще не встретилась ни с одним выдающимся характером – все безнадежно вульгарные. <…> С русскими я никогда не связываюсь, и меня считают неизлечимой гордячкой»4. Но именно в варварстве русских и состояла особая привлекательность, вынуждавшая ее работать гувернанткой (раз уж выпала такая незавидная участь) именно в этой стране: «Одна вещь заставляет меня предпочесть Россию Англии, если уж я должна быть гувернанткой. Здесь они (русские родители. – О. С.) настолько неосведомленные и вульгарные, что, по крайней мере, я могу сказать, что мне нравится, в то время как в Англии я должна была бы руководствоваться их мнением, а не своим собственным».

Бесчисленная бесправная дворня также привлекла внимание англичанки, выросшей в стране с традиционным уважением к человеческой личности: «Многочисленная армия рабов – бедные, несчастные существа, почти как скоты, которые слоняются по дому, воруют при каждой возможности, и их постоянно секут; единственные существа, которых не секут в Российском доме, – сами хозяин и хозяйка, а также иностранцы, – а всем остальным при малейшей ошибке угрожают поркой, и то же самое относится к детям»6. Клермонт отмечала это привилегированное положение иностранцев среди прочей обслуги барского дома: их не секут. Но эта привилегия была весьма относительной. В своих дневниках Клер приводит эпизод, случившийся с графиней Толстой. Та подбирала наставника для сына, и когда английский джентльмен представился ей, то первый вопрос, с которым она обратилась к нему, был: «Я надеюсь, сэр, Вы не пьете?» Англичанин отказался иметь дальнейшие сношения с леди, которая могла задать такой вопрос. Для Клермонт реакция воспитателя была естественной, а графиня Толстая выражала большое негодование по поводу удивительной наглости этого человека, ведь он был из категории «обслуги», и понятие человеческого достоинства на него не распространялось.

Интересно, что при столь низкой оценке русских Клермонт именно им отдавала пальму первенства в сравнении с австрийцами, поскольку у русских больше живости, мягкости, никакого формализма, и они менее глупые. И главный аргумент в пользу русских - некоторое сходство с англичанами: «У них (русских. – О. С.) были бы английские качества, если бы не мода подражать французам, даже в малейших чувствах они полностью пренебрегают своей собственной литературой, хотя особенно их поэзия очень красивая, вся их умственная пища поставляется из Парижа, либеральные книги и труды философов запрещаются, и каждый день получаешь вместо книг мусор. Это – главная причина российской ошибочности и деградации в нравах, которая не естественна на их стадии развития цивилизации. Если, как я часто говорю им, они согласились бы быть просто русскими, то, притом что нельзя было бы любить их грубость, все же нельзя было бы не признать ее как средство при их дикости, их природная сила имела бы вид достоинства».

Клер занималась воспитанием девочек в семье сначала графини Зотовой, затем Посниковых и так оценила принятую в среде российского дворянства воспитательную методу: «У меня с русскими прямо противоположные цели: они тянут в одну сторону, а я в другую, они обучают ребенка, формируя его внешние проявления, а это, фактически, ничто, образование, пригодное разве что для обезьян, это просто система подражания; а я хочу, чтобы внутреннее работало на внешнее; то есть, чтобы моя ученица была настолько свободна, насколько это возможно, и чтобы ее собственное соображение подсказывало бы ей, как действовать»9. В силу такой разницы в вопросе воспитания Клер не так выполняла свои гувернантские функции, как это было нужно русским родителям. В 1825 г. она жаловалась своей сводной сестре Мэри Шелли, как трудно выстроить доброжелательные отношения с русскими родителями: «Если Вы не вмешиваетесь в жизнь воспитанницы ежеминутно, запрещая ей наиболее невинные вещи; если Вы не распрямляете ее плечи, не укрепляете шею по сто раз в час, Вас на весь город ославят как самую небрежную и невыносимую гувернантку, и вот именно такой считают меня!»10. Клермонт считала, что нужно развивать внутренний мир девочки, а внешние формы – лишь обезьянничанье, и не сходилась в этом вопросе с матерью своей ученицы, М. И. Посниковой. А поскольку Клер не желала в вопросах воспитания руководствоваться чужими мнениями, она была обречена оказываться в ситуации непонимания и вечных споров: «Беседа Московских леди такая же, как у жен двух владельцев магазинов в провинциальном городке: первый вопрос, после обсуждения городских скандалов, это -довольны ли они своей гувернанткой? Они никогда не ответят утвердительно, и Вы услышите целый список обид, нанесенных несчастными гувернантками, так что можно подумать, что это рой саранчи, которая прибыла, чтобы обосноваться, на некую несчастную территорию, и изничтожила последние остатки изобилия, – гувернантки настолько капризны, настолько дерзки, они поедают и выпивают все, что только найдут в доме; они загоняют лошадей до смерти, они ломают всю мебель, и докторские счета на них самые дорогие, и у каждой гувернантки не меньше тысячи любовников»11. Клер называла все эти домыслы «ужасной клеветой на несчастных гувернанток»12.
Еще одна причина жалоб – перлюстрация писем – характерная особенность российской жизни. Клер не могла писать свободно, зная, что ее письмо подруге будет читать по долгу службы кто-то еще. Боясь цензуры, Клер все время жестко контролировала тексты своих писем и хотя, судя по дневниковым записям, была в курсе событий, связанных с междуцарствием и восстанием декабристов, позволила себе выплеск эмоции только в письме от 14 мая 1826 г., передаваемом через соотечественников, минуя почтовую службу: «Наш политический горизонт был очень бурным; не было никакого конца паническому террору, который правил бал в течение шести месяцев. Арестам и тюремному заключению подвергся цвет российской молодежи; выкосили всех, кто имел таланты и выделялся на фоне остальных; остались худшие»13. Без сомнения, если бы такой текст стал известен ведомству А. Х. Бенкендорфа, Клермонт ждало бы повторение участи, постигшей ее в Вене: оттуда ее выслали как подозрительную особу. Наученная печальным «венским опытом», Клер не рисковала в Москве. Она понимала, что и для хозяев слишком часто пишущая гувернантка была подозрительной: «Это (писание писем. – О. С.) не может быть для развлечения, потому что они сами не находят удовольствия в этом; поэтому это должно быть для чего-то вредного».

Имея опыт жизни в Европе, Клер сравнивала российские климат, флору и фауну, переменчивость погоды с тем, что она привыкла видеть, особенно в милой ее сердцу Италии. Привыкшая к относительно теплым английским и еще более теплым швейцарским и итальянским зимам, Клер с трудом переносила тяготы московской непогоды. Особенно угнетала ее продолжительность зимы. 16 мая 1825 г. она писала подруге: «Снег наконец-то растаял, но холодные пронизывающие ветра вернули если не саму зиму, то, по крайней мере, ощущение Зимы».

Вид города, планировка улиц, качество дорог также были предметом ее внимания, так как когда она начала давать уроки английского в разных дворянских семьях Москвы, ей пришлось много ходить пешком, и она узнала Москву с «изнанки». Обширность Москвы и плохие дороги, не позволявшие совершать прогулки, редкая растительность, почти полное отсутствие цветов (после нескольких лет жизни в Италии это было особенно заметно) и минимум фруктов (за исключением яблок, груш и редких вишен) также были предметом жалоб Клер в письмах. Для всех остальных плодов нужны были оранжереи, и фрукты превращались в несбыточную мечту. «…Если тебе дадут 10 или 12 вишенок, надо радоваться», - горестно восклицала Клер, вспоминая итальянское плодовое изобилие. Кроме этого, ее несказанно мучили насекомые, из-за которых она не могла спать нормально: «Целые полчища черных тараканов, клопов и уховерток, которые роятся в каждом российском доме <…> нигде еще я не спала так мало. Я не замечаю ничего, кроме этих неприятных животных, ползающих весь день, и мне уже мерещится, будто моя кровать вся покрыта полчищами черных насекомых».

Сама система организации российского дома (и загородного, и московского, с удаленной кухней, отсутствием стабильных спальных мест, когда хозяева могли улечься спать то в кабинете, то в гостиной, то еще где-то; путающимися под ногами бесчисленными слугами, раскладывающими свои матрасы-подушки на полу вблизи хозяйских кроватей) и стиль поведения в нем вызывали недоумение у воспитанной в уважении к обязательному «privacy» англичанки: русские готовы ссориться бесконечно, ведь для них это так же нормально, как есть хлеб, но британка, приученная к тихому образу жизни, делалась больной от этих постоянных свар. Хранить молчание в ответ на упреки не получалось, потому что это молчание, «которое в других странах было бы признаком вашей образованности и обеспечивало вам уважение, здесь воспринимается как проявление раболепия, и на вас смотрят как на раба, не осмеливающегося возражать. Знаком вашего достоинства здесь является то, что Вы смеете обсуждать и бранить хозяев».

Информационный голод также был для Клер характерной чертой России: «Одна из самых ненавистных вещей в этой неприятной стране – это невозможность достать книги или ноты, или газеты. Все эти вещи, столь обычные в других странах, где они доступны каждому классу общества, здесь превращаются в предмет роскоши только для богатых»18. Характерно обилие негативных эпитетов – ненавистный, неприятный… Ее душили негативнее эмоции, и процесс обучения тоже приобретал негативные оттенки: «Все, что я пытаюсь, это вжаться в угол, чтобы избежать оглупляющего состояния моих ушей, из-за криков и выговоров, которые сопровождают каждый урок… еще хуже, чем дети, их матери и няни, которые окружают их, их грубые, вульгарные манеры годны только для того, чтобы сформировать варваров по своему подобию; и российские дети так приучены к угрозам и порке, что это напоминает больше исправительный дом, чем что-либо еще; я стойко сопротивляюсь всему этому, но с ужасающими потерями духа, это утомляет до последней степени, ведь в каждое усилие, в каждый шаг примешиваются невежество и предубеждения, а самое печальное, что если бы не это вмешательство, если бы детьми занимались иначе, они были бы не предметом мучения, а маленькими приятными существами, достойными восхищения».

Оценивая опыт своей гувернерской работы в России, Клер употребляла слово «рабство»: «Никто лучше меня не знает, что значит ежедневно подниматься по чужим ступеням и чувствовать с каждым шагом, что тебя ждет одинокая комната и лица, проникнутые странным равнодушием. Мир закрылся для меня в молчании. Прошло уже четыре года, которые я провела среди чужих. Голоса, которые звучали мне в юности, лица, которые окружали меня, теперь почти забыты, и невозможность вспомнить их усугубляет то, что я чувствую»21. Она так оценивала свои перспективы, когда, скопив некоторую сумму денег, вновь обретет свободу: «Лучшие годы моей жизни приносятся здесь (в России. – О. С.) в жертву, а независимость будет получена, только когда из-за рабства деградирует мой ум, и от долгого страдания ослабнут всякие чувства, и таким образом я потеряю способность наслаждаться обретенной свободой»22. Вот от таких размышлении и восприятие России приобретало отрицательные черты, что заметно по дневникам и письмам Клер Клермонт.