
Рассказ И.С. Шмелева |
Тема освобождения в рассказе И.С. Шмелева «Куликово поле»Автор: Махновец Т. В современных изданиях произведений И.С. Шмелева рассказ «Куликово поле» (называемый некоторыми исследовате лями повестью) датируется 1939-1947 годами. В 1939 он был впервые опубликован в газете «Возрождение», а в 1942-1947 годах подвергся многократной переработке, которая привела к значительному обогащению содержания, усилению его про граммного характера. Основные направления редактирования кратко сформулированы О.В. Лексиной и Л.В. Хачатурян, но некоторые его аспекты могут быть уточнены в свете об щей концепции мира и человека, сложившейся в зарубежном творчестве Шмелева. Так, заслуживает акцентирования тема освобождения, занимающая в рассказе «Куликово поле» важ ное место, неотделимая от темы обретения веры, темы судьбы России, трактовки писателем чуда — от того содержательно го ядра, в исследовании которого сложилась уже некоторая традиция. Тема освобождения получила развитие в процессе работы Шмелева над рассказом в 40-е годы, динамика ее обо значена вполне отчетливо: вначале рассказа высказана мысль об опасности порабощения, завершается рассказ радостью освобождения. Многоаспектность развития темы может быть выявлена сравнением текста трех редакций рассказа, которое стало возможным благодаря публикации материалов пере писки Ивана Сергеевича Шмелева и Ольги Александровны БредиусСубботиной3. В январефеврале 1942 года Шмелев переслал Ольге Алек сандровне в нескольких письмах текст «Куликова поля» с по священием ей: «Посвящается Оле, урожденной Субботиной». Здесь рассказ, уже опубликованный в 1939 году, претерпел правку, что и удостоверено автором в письме от 8 февраля: «Выправлено мною — февраль 1942 г. Ив. Шмелев». Редакцией результат правки 1942 года можно назвать лишь условно: вслед за Шмелевым, употребившим это слово по отношению к выправленному тексту6. В 1947 году работа над рассказом была продолжена. На этот раз она была основательной, упорной. Письмо от 12 мая содержит сообщение о «9й выправке»7. Текст произведения, созданный в мае, разделен на 15 глав, он сохранился в ру кописи. Читателю известна редакция, число глав которой ограничено автором двенадцатью. В материалах переписки Шмелева и Бредиу с Субботиной сохранилась копия расска за, отражающая промежуточный этап работы, с результатами которой писатель знакомил Ольгу Александровну. Копия по мечена 1947 годом. В настоящей работе привлекаются к сопоставлению редак ция 1942 года, сохранившаяся в письмах, текст копии, вы полненной БредиусСубботиной с промежуточного варианта рассказа в 1947 году, текст, представленный читателю в оте чественных изданиях конца XX века (по редакции февраля — марта 1947 года). Основательный текстологический анализ «Куликова поля» необходим для последующих изданий его. Он может быть выполнен только с привлечением всех материа лов — в публикациях и рукописях. Но и наблюдения над тремя редакциями в свете названной темы (темы освобождения) по зволяют судить о направленности, программности редактиро вания рассказа автором. В связи с усилением выраженной про граммности О.А. БредиусСубботиной была даже высказана мысль о проявлении в измененном тексте публицистичности, излишней в художественном произведении. Замечание Ольги Александровны не было принято пи сателем. Стремление к убедительности, доказательности, характерные для публицистики, так же, как и выраженная эмоциональность, определяются задачей рассказа, заново осознанной Шмелевым в 1947 году с особой силой. Содер жание целого ряда писем свидетельствует о том, что события 40х годов вновь обострили в нем чувство боли, вызванной насилием, совершенным десятилетия назад — в 1917 году, все еще совершаемом над народом, прошедшим новые испыта ния, одержавшим победу над внешним врагом; насилием — над святынями, важнейшими ценностями многовековой культуры России. Боль звучит в письме от 23 апреля 1947 года: «там, каждую минуту... у х о д я т сотни мучеников! из которых дьяволовой машиной, воимя зла, вытягивают последнюю кровь! Мы по теряли силу воображать, мы слишком заняты собой, мелкой шумихой подлого времени, и все страшное, что идет — длит ся уже 30 лет, лишь безОбразно мелькает поверх сердца наше го, уже не трогая даже его грубой оболочки... То, что мучило л у ч ш и х все эти годы (м у ч и л о , а не волновало только, вызывая на словесный протест!), что жгло меня, что отлилось м о е ю (и многих) болью и тоской во всем написанном мной за 25 лет, что нынче особенно остро ( жжет меня, — в с е это стало для многих — линяющим, теоретическим, неким пово ротом «колеса Истории». Главным оружием Шмелева всегда было художественное слово: именно оно не является безОбразным. Словом защи ты родного, святого писатель считал «Куликово поле». В мае 1947 года он высказался в одном из писем о своем рассказе: «Теперь моя задача — дать «Куликово поле» — т у д а, к ограб ленным. Знай: судебный следователь не только ведет следствие о чуде, а главным образом о страшном преступлении, и судит сам себя». Стремление рассказчикаследователя к доказательности объясняется недоверием людей его круга к «таинственной об ласти знамений и откровений» (205), где приходится встречать ся с «неизвестным». Он и сам искал доказательств, нашел их и теперь утверждает: «Не раз в практике следователя чувствовал я влияния темных сил, видел порабощенных ими и, что гораз до реже, духовное торжество преодоления» (1, 675). Мысль об опасности порабощения и источнике такой опасности была уже в редакции 1942 года. В 1947 году внесено некоторое изме нение с использованием разрядки: речь идет теперь о влиянии «т е м н о й с и л ы» (2, 917). Эта формулировка и закрепи лась — с несомненным смысловым акцентом. В рассказах о России, созданных в 1920е годы и позднее, революция трактуется Шмелевым именно как экспансия злой темной силы, ущербности, бездарности, не способной сози дать, но активной в разрушении. Распознание этой силы, с ее ложью, необходимо для сопротивления ей, освобождения, яв ляется условием возрождения. Расследование истинности чуда выявляет потерпевших в преступлении, совершенном под влиянием темной силы. Среди потерпевших — правда. Защищать нужно «попранную Правду» (1, 675). «Попранная» — чтение из редакции 1942 года. В 1947 правда названа «попираемой» (2, 918). Изменение свидетель ствует об осознании писателем необходимости вступиться за Правду, что и стало одной из причин упорного редактирования произведения. Соответственно вносится еще одно изменение. Первоначальное утверждение: «Расстаться с Правдой народ не мог» (1, 675), — дополняется, усиливается. «Расстаться с верой в нее православный народ не может почти физически... он чувствует в ней незаменимую основу жизни, как свет и воздух» (2, 918). Преступление против правды стало причиной странной «психологической пробки», испытанной следователем, тяго тившей его долгое время: он жил в городе, опасном для него, но чувствовал себя не в состоянии чтото предпринять для сво его спасения. «Непонятное оцепенение, сознание безысходно сти, будто пробка в мозгу застряла» (217), получило объяснение только в опубликованной редакции 1947 года: «Боялся смерти? Нет, худшего: страх за дочь, издевательства... и, что иным по кажется непонятным, — полного беззакония страшился, во пиющего искажения судебной правды, чего не переносил поч ти физически» (217). Обращает на себя внимание сходство трактовки места прав ды в жизни народа и одного человека, сходство выраженное вербально. Значение художественного обобщения усилено еще одной судьбой — Сергея Ивановича, любимого ученика Ключевского, помешавшегося от неправильного истолкования слов учителя о признаках исчерпанности нравственного запаса народа в связи с закрытием СвятоТроицкой Сергиевой Лав ры. Сочтя исполнившимися страшные признаки растраченно сти нравственного запаса, созданного вековыми усилиями, он «увидел себя ограбленным, обманутым, во всем: в вере, в науке, в народе, в … п р а в д е» (225). В письме О.А. БредиусСуббо тиной писатель отстаивал важность разговора о судьбе учени ка Ключевского на одной из улочек Сергиева Посада. Именно здесь, в неожиданной беседе с незнакомым человеком, ощуща ет следователь возможность жизни, свободной мысли — рядом с Лаврой, убеждается, что не всесильны «окаянство» и «насилие». Слова эти произнесены здесь же. Тема насилия — над человеком, народом, страной, святы нями — развивается в судьбах персонажей, намеченных крат ко, но с выраженной направленностью. Сына Василия Сухова погубил комитет бедноты. Жертвой насилия стал брат Ольги Средневой — «мичман, утопленный в море, в Гельсингфорсе» (1, 697). Именно «утопленный», — вместе с другими офицера ми в одной из кровавых расправ, а не павший в бою. Гибель при исполнении воинского долга потомком одного из дружин ников, павших на Куликовом поле, была бы введена в рассказ писателем другими словами. Насилие — причина душевной боли, обиды. Василия Сухова «прожгло обидой» осенним ве чером на Куликовом поле. Это боль за все родное и святое, что подвергается глумлению. Василий Сухов — участник «первого действия» чудесных событий. Показания его никем не подвергаются сомнению: так они скромны, просты. В его изложении читателем легко от мечаются слова, как бы являющиеся источником света. К ним внимателен рассказчикследователь и его слушатели — отец и дочь Средневы. Сухов определяет лик старца словами: «священный», «в с е б е с о к р ы т ы й» (213). Раз найденное писателем, точ ное выражение сохранилось при неоднократной правке. Для Средневых оно стало подтверждением неложности пережитых ими чувств. Вносились и изменения, важные не только для одного эпизода, но и для всего произведения. Слова, произ несенные старцем на Куликовом поле (имя его не называет ся, рассказ Сухова отличается прикровенностью, стремится к ней и автор), подвергались изменению при редактировании. О.В. Лексина и Л.В. Хачатурян отмечают введение писателем церковнославянизмов и устаревших оборотов15. Здесь пред ставляется важным сосредоточить внимание на содержании слов, звучавших на Куликовом поле. В тексте 1942 года за благословением следовало приветст вие: «Здравствуй, родимый» (1, 680). В промежуточной редак ции 1947 года (по копии, выполненной О.А. БредиусСубботи ной) оно звучит иначе: «Мир ти, чадо» (2, 924). Находка была закреплена, так как именно мир нужен страдающей душе Ва силия Сухова. Следующие слова старца в редакции 1942 года свидетельствовали только о знании им уже произошедшего и происходящего незримо для глаз: «Крест Господень нашел… к а к ж е т ы д у м а е ш ь ...» (1, 680). Новое содержание вложил в слова старца писатель в 1947 году (текст копии): «Крест Христов обрел, радуйся. Чего же смущаешися, чадо?» (2, 925). Здесь позднее было замене но слово «чего» на старославянизм: «чесо» (213). И еще одно изменение было внесено автором. Первоначальный вариант: «Не сокрушайся, милость послал Господь, святое б л а г о в е с т и е : Крест Господень — знамение с п а с е н и я» (1, 681), — был преобразован в 1947 году и оставлен неизменным: «Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, Свет лое Благовестие. Крест Господень — знамение Спасения» (2, 925). «Не смущайся» не является синонимом первоначального «не сокрушайся». Смущение Сухова, замеченное старцем, не является здесь проявлением минутной растерянности, застен чивости. Смущением названо страшное чувство отчаяния, охватившее одинокого больного человека не столько от бес приютности в холодном осеннем поле, сколько от чувства бес правия в родной стране: «и стала во мне отчаянность... внуки малые, а то, кажется, взял бы, да и...» (2, 924). Православным известно, кто стремится смутить и держать в этом смущении. В страшную минуту приходит помощь. От «вразумительно ласково» сказанных слов прошло смущение, «всякую тягость сняло» (2, 925; 213). Слова «Благовестие», «милость», «Спасение» повторены за тем в домике Сергиева Посада и запомнились его обитателям, хотя рационалистом Средневым, в отличие от Оли, они осоз наны не сразу. Позднейшее осознание приносит освобождение и рационалистам — Средневу и следователю. И это осознание стало возможным благодаря участию не только рассудка («чер дачка»), но и души. Заключительная глава рассказа, выделен ная в 1947 году и подвергшаяся правке, сохранила при этом основной эмоциональносодержательный комплекс радости освобождения, неожиданного и небывалого чувства полноты, переполнения: «я был светлоспокоен, светлодоволен... — дивное чувство п о л н о т ы» (241). «Знаю определенно одно только: чувство освобождения. Все, томившее, вдруг пропа ло, во мне засияла радостность, я чувствовал радостную силу и светлуюсветлую с в о б о д у, — именно, л и к о в а н ь е, у п о в а н ь е: ну, ничего не страшно, все ясно, все чудесно, все п р е д у с м о т р е н о, все — в е д е т с я … и все — т а к н а д о . И со всем этим — страстная, радостная воля к жизни — полное обновление» (241). Убежденность в истинности чуда принесла освобождение от заблуждений, от ложных ценностей, которые способны держать в плену, даже искажая человека внешне (в поведении Среднева, упорствовавшего в своих заблуждениях, следовате лем даже замечена какаято неприятная усмешливость, време нами приближающаяся к кощунству). Особое чувство свободы принесла утрата временными границами, разделяющими про шлое, настоящее и будущее, своей жесткости. Чувство полно ты вызвано новым видением мира, возможностью обретения человеком онтологического места в мире. Явление святого (прошлое — сегодня, небесное — на зем ле), крест как знамение спасения открыли возможности и пути истинной свободы. В величании на празднование Воздвиже ния Честнаго и Животворящаго Креста поется: «чтим Крест Твой святый, имже нас спасл еси от работы вражия». Это и есть истинное спасение, освобождение, возможность которого открыта человеку и человечеству и составляет сотериологиче ский смысл истории. Как «рабство» переводится на современ ный русский язык слово «работа». Рабство может быть вызвано не только прямым насилием. В рабстве можно пребывать и не осознанно, как рационалисты в рассказе Шмелева. Но человек не оставлен: «Милость дает Господь». Слово «милость» в русской культурной традиции достаточ но многозначно, соотносимо с разными греческими словами, давшими его сложное содержательное наполнение. В соотне сении с греческим «элеос», по мнению составителей словаря справочника «Ключевые понятия Библии», в нем выступа ет близость к слову «сострадание»16. Сострадание проявлено старцем на Куликовом поле осенним вечером. И — в тот же вечер — в ответ на мольбу Оли: в измученные души временных обитателей посадского домика вошел безмятежный покой. Но еще важнее для автора (что обозначено применением разрядки в ключевых словах) другое значение слова «милость», пришед шее в русский язык и русскую культуру от греческого «харис». Греческорусский словарь (с явно выраженным светским ха рактером) дает много значений, разделяя их на ряды по степе ни распространенности, важности. В первый ряд входят: «пре лесть», грация, красота, приятность, радость, удовольствие». Значение «милость» отнесено к второстепенным. В.П. Вышеславцевым выдвинуто на первый план значение «радость» при переводе «харис» и дополнено суждением: «че ловек любит радость, … любит благодать, … человек любит то, что «добро зело», что с самого начала нравится Богу в Его тво рении, что есть свет, красота, нарастание жизни». С.С. Аве ринцев считал возможным переводить «харис» как «милость» и «дар» применительно к византийской патристике, подчерки вая единство в ней онтологического, аксиологического и эсте тического начал. Это единство связано с представлением об изначальном со вершенстве бытия, являющегося милостью и даром Творца. Вытеснение этих представлений в новоевропейском сознании разрушительной идеей несовершенства мира в разнообразных ее проявлениях не стало бесповоротным для литературы рус ской20, способной видеть и отстаивать добро и правду в жизни, а не только в области отвлеченного идеала и мечты. Единство бытийного, ценностного и прекрасного в рассказе Шмелева «Куликово поле» — органичное следствие неизмен ности православной концепции мира и человека. Бытийный глагол «есть», неоднократно повторенный в рас сказе разрядкой, неизменно звучит радостным утверждением. Нераздельность мысли и чувства в обретении истины поддер живается и развивается несомненностью открывшихся цен ностей, уверенностью в незыблемости правды. «Мы переме нялись явно, мы этого теперь хотели, мы ясно сознавали, что это, для нас, начало только… но какое прекрасное начало! Мы понимали, что впереди — огромное богатство, которого едва коснулись» (242). Просветляющей, освобождающей радостью проникнуты целые страницы рассказа «Куликово поле»: о радости, перехо дящей в ликованье сердца говорят Оля и следователь; радость звучит и во второй главе — вместе с чувством вины человека, не умевшего ценить красоту и святыни России. Теперь они дале ко, но они есть. В них — свидетельство возможностей челове ка, проявленных в творчестве, в служении, в ратном подвиге, в них — залог грядущего освобождения России от «окаянства», возрождения ее. Перечень городов, крепостей, полей сражений и просто ле сов, рек, озер в рассказе Шмелева по содержанию сопоставим со «Словом о погибели Русской земли»: в нем тоже речь идет о ценностях, которые предстают как ответ земного небесному; полнота («испольнена земля Руская») земного на Руси связана с христианской верой. В связи с трактовкой русской литературой Куликовской битвы и Бородинского сражения (обе героические страницы русской истории — в поле зрения Шмелева) A.M. Панченко писал: «Национальная топика ни в коей мере не противоречит эволюционному принципу. Эволюция культуры — явление не только неизбежное, но и благотворное, потому что культу ра не может пребывать в застывшем, окостенелом состоянии. Но эволюция эта протекает все же в пределах «вечного града» культуры. Даже в периоды скачков старые ценности, выра ботанные многовековым народным опытом, только оттесня ются на задний план, но не покидают «вечного града». Знаменательно, что ключевые слова шмелевского рассказа вполне сопоставимы с концептосферой Псалтири — самой читаемой книги в истории русской культуры: «Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася. Истина от земли возсия, и правда с Небесе приниче, ибо Господь даст благость, и земля наша даст плод свой. Правда пред Ним предъидет, и положит в путь стопы своя» (Пс. 84, 1114). Такая близость не являет ся результатом намеренной опоры на образец. Она есть след ствие православной ценностной ориентации и свидетельство возможности развития большой литературы, не порабощен ной заботами о небывалости, поисками «интересного», лите ратуры — свободной и в традиционности как залоге истинного познания мира. |
< Предыдущая | Следующая > |
---|