| Пушкин и история |
Автор: Грюнберг П. Н.Пушкин и познание историиI. Об исторической концепции Пушкина Но сначала — несколько слов об отношении исторической науки, точнее ее авторитетов? к Пушкинуисторику и историческому мыслителю. Ибо историческая наука в целом к Пушкину никак «не относится», историком его не признает и, не скупясь на малоценные комплименты по поводу «историзма», изменять свое отношение не намерена. Отношение В. О. Ключевского двойственно. Поначалу он дает весьма высокую оценку Пушкину как историкуаналитику. Например: «Вся наша историография ничего не выиграла ни в правдивости, ни в занимательности, долго развивая взгляд на наш XVIII в., противоположный высказанному Пушкиным в одной кишиневской заметке 1821 г. (точнее 1822 г.— П. Г.)» . Или: «Поэт не придавал серьезного значения …отрывочным, мимоходом набросанным или неоконченным вещам. Но этито вещи и имеют серьезное значение для нашей историографии. Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку» . И тут же Ключевский противоречит себе в следующем выводе: «Пушкин не мемуарист и не историк» . Странное для историка уровня Ключевского объединение понятий! Самые значительные пушкинские «специальные замечания» Ключевский вообще обошел вниманием. Историографы старой России Пушкина почти полностью проигнорировали. В книге «Главные течения русской исторической мысли» П. И. Милюкова (3е изд. в 1913 г.) Пушкин вообще не упоминается. Единственная дореволюционная специальная работа принадлежит перу ныне забытого профессора Н. Н. Фирсова из Казани. Он отмечает: «Пушкин был даровит и в качестве исторического мыслителя». Затем констатирует: «Пушкин не отрешился еще вполне от теологического взгляда на человеческую жизнь». И завершает высокомерным сожалением об обусловленной теологическим взглядом «отсталости» Пушкина: иначе он «сильно бы двинулся вперед и встал бы в уровень с современными ему успехами исторической науки, в частности — философией истории» . Таков был первый, дореволюционный итог «освоения» пушкинской исторической мысли. Весьма важны слова о Пушкине выдающегося деятеля исторической науки русской диаспоры Г. В. Вернадского. Свою замечательную работу «Пушкин как историк» (написана на основе доклада 1920 г. и впервые опубликована в Праге в 1924 г.) он начинает так: «Пушкин не был историком по профессии; он не имел ученой степени. Он не оставил после себя толстой диссертации; ему не уделяют особого места в обзорах русской историографии. И, тем не менее, его историографическое значение огромно» . Только Вернадский признает Пушкина ученымисториком: «…в области строго научной Пушкин по объему успел сделать очень мало… Но то, что он успел сделать, обличает в нем великого мастера и в этой области… Способность Пушкина творить на исторические темы одинаково и в области поэзии, и в области науки можно объяснить тем, что для Пушкина это были не две разные области, а одна и та же, куда только проникал он разными путями» . Полувеком позже в своей выдающейся работе «Очерки по русской историографии» (1970 г.) Вернадский в специальном очерке отметит «проникновенное историческое чутье» Пушкина, сравнит литературный стиль «Истории Пугачевского бунта» со «стилем Тацита», тем самым определяя уровень пушкинского научного труда и его литературных достоинств в их единстве . Надо отдать должное и некоторым советским историкам. Несмотря на известные трудности времени, в 1937 г. в связи со столетием кончины были сказаны многие важные слова о Пушкине, в частности, и как о «философе истории». Академику Б. Д. Грекову принадлежит следующее: «…далекое прошлое, настоящее и будущее представлялись ему как нечто единое, непрерывное, одно из другого вытекающее» . И некто С. Юшков, исследователь феодализма, написал: «в вопросах истории Пушкин далеко не был дилетантом и …имел продуманную историческую концепцию» . Все это никаких последствий в виде целенаправленных работ, конечно, не имело. Но и по сей день — это самые значительные и важные, никем не отвергнутые слова о Пушкинеисторике. Все, кто позже касался этой темы, ставили Пушкина в зависимость от «передовых идей» и «современных достижений», или выравнивали Пушкина по декабристам. Эта тенденция бесплодна, ибо оторвана от конкретного содержания пушкинских текстов и им противоречит. На Западе, в эмиграции С. Л. Франк в том же печально знаменитом 1937 г. писал: «Пушкин был одновременно изумительным по силе и проницательности историческим и политическим мыслителем… Достаточно вспомнить о его мыслях по русской и западной истории… Вряд ли кто решится утверждать, что эти общественнополитические, исторические и историософские идеи Пушкина изучены достаточно внимательно и основательно; доселе русские мыслители гораздо меньшего масштаба привлекали к себе гораздо больше внимания исследователей русской духовной культуры, чем Пушкин. Здесь испытываешь потребность сразу же высказывать оценочное суждение: история русских фантазий и иллюзий, русских заблуждений изучена гораздо более внимательно и основательно, чем история русской здравой мысли, воплощенной прежде всего в Пушкине» . С тех пор прошло более 60 лет. Пора бы продвинуться чуть далее… Основная работа Пушкина, по которой можно судить о его исторической концепции и о ее содержании, относится к удивительному творческому периоду его жизни, к знаменитой Болдинской осени, к ноябрю 1830 г. Подготовительные заметки к неосуществленной рецензии на второй том «Истории русского народа» Николая Полевого давно хорошо известны, усердно разбираются на цитаты, но как цельная, глубоко содержательная работа все еще не изучены. Отметим, что взгляд Пушкина на исторический процесс не оформлен им в четкие формулы, не преподан им как некое готовое блюдо. Но этот взгляд ясен, суждения стройны и определенны, их соотношения с допушкинской «историософией» и с реальностью самой истории классически просты. Читая, познавая пушкинский текст, мы следуем за автором, за его полетной мыслью. Итак, обратимся к тексту. В современных публикациях «Заметки…» оформлены в виде трех небольших глав. Самая важная — третья, всего около 30 строк. Ее содержание и определяет суть пушкинского взгляда на Историю, на исторический процесс. Пушкин: «‘История древняя кончилась Богочеловеком’, — говорит Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сейто священной стихии исчез и обновился мир… История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы». По Пушкину, все историческое бытие — бытие человечества во времени — христоцентрично, в центре исторического процесса — Богочеловек Христос. Развитие человеческих сообществ шло от некоего трудно определимого по времени начала (от грехопадения как начала исторического времени) к Искупителю Христу. Это — «древняя история». Затем наступает «история христианства», история христианской цивилизации, «европейской системы». Величайшим свидетельством победы Христа в истории является летоисчисление от Рождества Христова («от нашей эры», «до нашей эры»). Все, что находится «вне европейской системы», должно переходить на «европейское» летоисчисление, настраиваться на культурный камертон «европейской системы», чтобы не выпадать из всемирного единства общения стран и народов. Все на Земле ориентировано (так или иначе) по отношению к Богочеловеку Христу, истинному мерилу жизни человечества. Это справедливо и для последнего, «нашего» времени, когда «европейская система» окончательно деградирует, когда цивилизация пребывает в глубоком самоубийственном упадке. «История христианства» — это развитие человечества от времени, когда Христос был на Земле, от искупления, вплоть до неведомого нам конца времен. «История древняя есть История Египта, Персии, Греции, Рима», — пишет далее Пушкин. При кажущейся самоочевидности в этом определении значительная глубина. По Пушкину древняя история — это, прежде всего история четырех великих царств, впрямую связанных с историей ветхозаветного Израиля, с историей библейской. Остальное (Индия, Китай и пр.) — периферия главной линии истории человечества. История четырех царств — это та же предыстория христианства. Пушкинское определение восходит к знаменитому библейскому источнику — книге пророка Даниила (7:3–18): «И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого. Первый — как лев, но у него крылья орлиные… (Египет) И вот, еще зверь, второй, похожий на медведя… (Персия) Вот, еще зверь, как барс; на спине у него четыре птичьих крыла, и четыре головы были у зверя сего, и власть дана была ему… (Греция) И вот, зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей… (Рим) …И объяснил мне смысл сказанного: «Эти большие звери, которых четыре, означают, что четыре царя восстанут от земли. Потом примут царство святые Всевышнего и будут владеть царством вовек и во веки веков». Выдающийся историк Церкви А. В. Карташев напишет спустя сто с лишним лет после Пушкина: «Величественная схема всемирной империи дана в книге пророка Даниила (гл. 7) в образной смене четырех империй и в явлении на фоне еще звериной четвертой империи царства «Святых Всевышнего», возглавляемого ликом Сына Человеческого; владычество Его вечное, которое не пройдет, и Царство Его не нарушится» (7:13–14)… Зверь четвертый, железный, т. е. Римская империя, по этой схеме становится рамой, сосудом, броней и оболочкой вечного царства Христова, и потому сама обретает некоторое символическое подобие этой вечности в истории» . Пушкинская схема древней истории согласуется с книгой пророка Даниила. Далее следует упрек автору «Истории русского народа»: «Зачем же гн Полевой… повторил пристрастное мнение XVIII столетия и признал концом Древней Истории падение Западной Римской империи — как будто самое разделение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его?» Эти слова весьма важны: начало Второго Рима — Византии по Пушкину означает начало новой эпохи, эпохи той истории, что началась Богочеловеком и есть «история христианства». Падение старого Рима, его завоевание варварами в 410 г. оказывается значимым рубежом только для истории Западной Европы. С этого времени она ведет счет своим Средним векам, а историческое наследие Первого Рима уже ранее перешло в Византию, стало ее достоянием. У Пушкина есть слова и еще об одной империи, о той, что хранит веру, некогда принятую ею «от греков», от Второго Рима. «Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой; …история ее требует другой мысли, другой формулы…» Эта цитата безудержно эксплуатируется, ее «затаскали» на потребу историкополитическим пристрастиям, ею иллюстрируют то пушкинский, то собственный «патриотизм». Глубинный, истинный смысл слов Пушкина не уяснен. Проницательность же пушкинской мысли, охватывающей весь ход мировой истории на «макроуровне» удивительна. Противопоставлением «Россия — Европа» Пушкин продолжает предыдущее: «Византия — Западная Европа». Но слова: «никогда ничего не имела общего», не следует понимать слишком буквально. Это риторическое преувеличение допущено, дабы подчеркнуть основное внешнее и духовное различие России и Европы. О внешнем различии их исторических судеб говорится во второй главе пушкинских «Заметок». Пушкин говорит в ней о том, что «феодализма в России не было», и приводит веские тому аргументы, утверждая, что «аристократия не есть феодализм». Аристократия — вот основная примета общественного устройства России при всех его изменениях и во все времена. «Одна фамилия варяжская властвовала независимо, добиваясь великого княжества», — пишет Пушкин. Т. е. политическая власть не дробилась, феодальной лестницы не было. Феодализм, по Пушкину, прежде всего политическая система. Академик Б. Греков в 1937 г. справедливо отмечал: «его (Пушкина. — П. Г.) понятие феодализма не совпадает с нашим» (т. е. с советским), а С. Юшков сформулировал четко: «Пушкин ставит вопрос об особом общественном строе Древней Руси, отличном от западноевропейского феодализма. Это строй аристократический». Заметим, что и ныне пытаются различать «разные» феодализмы — феодализм «вообще» и «русский феодализм». Полевой удостоился упрека Пушкина за «желание приноровить систему новейших историков и к России». Впоследствии сложилось так, что наша наука и общественные устремления формировались на основе достижений именно «новейших историков» Запада, преимущественно на основе марксовой теории смен общественных формаций, разработанной на материале Западной Европы, к тому же использованном избирательно. Составная часть коммунистической доктрины была перенесена на русскую историю и стала основой «единственно правильного» познания исторического процесса вообще и истории России в частности. И сейчас еще ею руководствуются за неимением чеголибо иного. Результаты налицо: нравственные, научные, политические… Но почему важен вопрос о «феодализме и аристократии»? Что в нем важного для понимания России и ее исторической судьбы? И почему эта проблема так важна для Пушкина? Аристократия в России — ничто иное, как форма патрицианства. А патрицианство было вершиной общественных структур великих мировых империй — Рима и Византии. Патрицианство было главным носителем культуры, главенствовало в управлении государственными институтами. Российская аристократия была примерно в таких же взаимоотношениях с властью, обществом, сословиями и собственностью, что и римская, и византийская знать. И упадок великих империй начинался с разложения общественной элиты. Старая российская аристократия в этом повторила путь своих исторических предшественниц. Главный вывод из второй главы пушкинских «Заметок»: Россия имела принципиальную общность в устроении своего общества (его головного звена) не с феодальным Западом, а с великими мировыми «патрицианскими» империями — Римской и Византийской. Следовательно, Россия не только по идейному замыслу, но и по общественнополитическому устроению была «Третьим Римом». В этом и заключается на наш взгляд глубинный смысл фразы «Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, история ее требует другой мысли, другой формулы». Вернемся к третьей главе, к ее заключительным строкам: «Не говорите: «иначе нельзя было быть». Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного мгновенного орудия Провидения. Один из остроумнейших людей XVIII в. предсказал Камеру французских депутатов и могущественное возвышение России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка». Этими словами Пушкин утверждает: Божественное Провидение, Промысл Божий господствует в истории. Провидение и «его действенное орудие» — случай — суть основные «движущие силы» истории. И еще человек — свободно действующая (в возможных для него пределах) сила. Это следует из фразы о прогнозах. Прогнозируемы человеком могут быть лишь общие тенденции и явления общественной и государственной жизни, а появление исторических личностей (они сами суть творения Провидения) и, соответственно, связанные с их деятельностью конкретные исторические события человеку предугадать невозможно. Признавая за Божественным промыслом исключительную творческую силу истории, Пушкин единомыслен с пророком и псалмопевцем царем Давидом, с знаменитыми словами его 142го псалма: «Помянух дни древния, поучихся во всех делех Твоих, в творениях руку Твоею поучахся». И пушкинские строки говорят о том же: Историю творят Бог и человек; История — процесс Богочеловеческий. Уместно следующее возражение: не надо преувеличивать теологичность пушкинских взглядов на мировую историю. Пушкин не оригинален, роль Провидения в истории признавалась историкамиромантиками. Верно, но в отличие от них Пушкин не был приверженцем модного тогда «исторического фатализма», который не принимали выдающиеся умы исторической науки. Так М. П. Погодин утверждал: «Нет, мы не слепые орудия Высшей силы, мы действуем, как хотим, и свободная воля есть условие человеческого бытия» . Пушкин шел не путями «историософии», его осмысление исторического бытия было устремлено к БОГОСЛОВИЮ ИСТОРИИ, требовало его как вернейший способ и путь познания Истории. Поэтому пушкинская мысль о «свободе и необходимости» согласуется с «историческим богословием» свт. Филарета Московского. Вот слова великого иерарха: «Царство Господа — царство всех веков, и владычество Его во всяком роде и роде» (Пс 94:11). Преходящие владычества человеческие совокупно и повременно являются на позорище света для того, чтобы служить сему невидимому царству, и сильные земли чредою изводятся стрещи стражбы его. Связав природу необходимостью и «оставив человека в руце произволения его» (Сир 15:16), Великий Художник мира простирает Свой перст в разнообразное сплетение событий естественных и свободных деяний, и таинственным движением то сокровенных нитей, то видимых орудий образует и сопрягает все в единую многохудожную ткань всемирных происшествий, которую время развертывает к удивлению самой вечности. …Если сие всеобъемлющее владычество Божие подвергает нас некоторой судьбе, то судьбе премудрой. Если оно, повидимому, налагает узы, то разве на своеволие и буйство. Если уничижает, то единственно тех, которые думают быть сами творцами своего величия, мечтают «взыти выше облак и быти подобно Вышнему» (Ис 14:14)… Человеческому оку не позволено проникать в оную художественную храмину» . Как некий казус отметим, что свт. Филарет (Дроздов) произнес эти слова, будучи ровесником Пушкина Болдинской поры — им было по 31 году. Итак, в одной незавершенной критической работе, в ее немногих строках Пушкин дал нам все для того, чтобы мы знали, каким представлялся ему исторический путь человечества, знали о «макроформах» исторического процесса и о месте в нем России. И о «главных движущих силах» мировой истории. Но пушкинское знание об истории дано нам не в готовых, завершенных формулах. Оно преподано в таких формах, что предполагают наше активное сотрудничество в познании. Конечно, «незавершенность» дает простор оппонентам, но так у Пушкина всегда. Он всегда ясен, но всегда оставляет свободу принимать или не принимать, признавать и отвергать даже очевидное. В этом также усматриваются свойства его божественного дара. Пушкинские замечания на второй том «Истории русского народа» Полевого, впервые увидели свет в 1855 г., когда русское общество уже «прошло» уроки и Карамзина, и Полевого, и западных романтиков. Уже начинал в Россию заглядывать бродивший по Европе призрак. Появление пушкинских «замечаний» было необычайно своевременно. Но никто к ним интереса не проявил. Уже состоялось разделение на «западников» и «славянофилов», начинались и иные разделения. Цельная пророческая мысль Пушкина о мире, об истории, о России, осталась невостребованной доныне. Цех исторической науки отверг Пушкина полностью, ибо сама историческая наука оформилась как дисциплина секулярная. В богословии она не нуждалась и ранее, не испытывает подобной потребности и сейчас. Судьба пушкинских откровений об Истории еще раз подтвердила печальную истину: «нет пророка в отечестве». «Пушкин …бесспорно, унес с собою …некую величайшую тайну. И вот теперь мы без него эту тайну разгадываем» (Ф. М. Достоевский, 8 июня 1880 г.). II. «Наблюдатель» и «пророк» Еще два произведения, созданных в Болдинскую осень 1830 г., весьма значимы для понимания Пушкинаисторика. Первое — вплотную примыкает к рецензии на второй том «Истории» Полевого. Это «История села Горюхина». От давних предположений (пародия на «Историю» Н. Карамзина) и до недавней работы В. А. Кожевникова — за все полтораста лет суждение об «Истории села Горюхина» в целом не изменилось. Впрочем, оно касалось, преимущественно, последней части «Истории»: до недавнего времени акцентировались т. н. «обличительные» моменты («Тришка бит по погоде» и т. п.), и все произведение трактовалось как «песня протеста» (конечно, социального). Г. В. Вернадский называл «Историю села Горюхина» — «историческим трудом», «пародией на исторические исследования» . Весьма ценные мысли об «Истории села Горюхина» (к сожалению, не получившие последующего развития) содержатся в начальных строках старой работы М. П. Алексеева : (1) в «Истории села Горюхина» Пушкин затрагивает «глубокие историософские проблемы»; (2) в «Истории» содержится пародия на общие нормы русской историографии; (3) «История села Горюхина» шире и значительнее пародии на исторические труды». Между тем сама жанровая принадлежность «Истории села Горюхина» может определяться как памфлет. Его главные темы несколько пространно можно обозначить так: историческая наука, ее возможности познания исторического бытия, а также «вненаучные» формы и методы познания истории. Очевидно, для Пушкина эти темы были важны. Их разработка была необходима, вероятно, и для его творческого труда, и для самоопределения в качестве историкаисследователя. Прежде всего, для Пушкина была важна разработка своего рода «методологии поиска истины». Уже в биографическом предисловии Ивана Петровича Белкина можно найти много сходства с «Заметкой» Пушкина на второй том «Истории» Полевого. Пушкин говорит о приоритете в познании истории людей искусства, носителей поэтического, литературного дара. Для литературного деятеля «занятие историей» — наивысшее приложение его таланта и труда: «Мысль оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повествований истинных и великих происшествий давно тревожила мое воображение. Быть судиею, наблюдателем и пророком (здесь вновь у Пушкина звучит это слово! — П. Г.) веков и народов казалось мне высшей степенью, доступной для писателя». Далее Белкин сетует на ничтожность своей «образованности» и одновременно трепещет перед «многоучеными, добросовестными мужами», творцами исторических трудов: «Какой род истории не истощен уже ими?» Затем Белкин пишет о своем «трепете» уже перед конкретными именами и трудами: «бессмертный труд аббата Милота» — это в «истории всемирной»; в «истории отечественной» — «что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова?» Пушкин намеренно называет устаревшие уже в его время, но долгое время бывшие авторитетными труды. «Курс истории Франции» аббата Мило, был написан еще до Великой французской революции, «История» Татищева померкла и забылась еще до Карамзина. Пушкин вскоре сам, как ученый историк, займется историей Петра Великого, продолжая тему, по сути, лишь начатую Голиковым. Словами Белкина Пушкин говорит о недостаточности научного анализа, научных интерпретаций масштабных явлений, событий, эпох — об ограниченных возможностях исторической науки, о скором устаревании ее достижений. Авторитет науки Пушкиным признается, заслуги и достижения научные также, но в то же время констатируется: исчерпать большую историческую тему, познать истину в истории, «многоученым добросовестным мужам» не дано. Пушкинский Белкин, единственный предшественник единственного Козьмы Пруткова, смиренно осознает свою «жалкую образованность». Итак, нужна «образованность», но еще необходима и специальная работа. Чтобы «быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов», литератору необходим тот же черный труд, что и историку, литератору надо быть ученымисториком. Чтобы написать историю губернского города, Белкину необходимы «допущения в архивы и монастырские кладовые», т. е. работа с историческими источниками. История «города» оказывается не занимательна «ни для философа, ни для прагматика», и Белкин оказывается на своей «родине», в селе Горюхине, где находит все необходимое для деятельности литератораисторика, «наблюдателя, судии и пророка», но не «веков и народов», а своего «малого» отечества. «Историю губернского города» возможно трактовать как «всемирную историю», либо как ее часть. Вероятнее всего, как историю Европы (намек дан: «История Франции» аббата Мило названа Белкиным «историей всемирной», ибо для Пушкина значима «европейская система», а кто вне ее — тому «горе»). «Единственное замечательное происшествие, сохранившееся в … летописях города» — «ужасный пожар, случившийся десять лет назад и истребивший базар и присутственные места», можно понимать как намек на Великую Французскую революцию и ее последствия. В Горюхине Белкин находит ее «летопись». Затем следуют поиски: «я стал искать новых источников истории». Источников оказалось достаточно — «обилие оных изумило меня». Далее следует вполне квалифицированная профессиональная работа литератораисторика Белкина — «список источников, послуживших… к составлению Истории Горюхина». Если пренебречь пародийным стилем, то перед нами изложение принципа формирования источниковой базы (терминология научного источниковедения) по теме конкретного исторического исследования. Каждый источник снабжен критической характеристикой. «Список» объединяет все необходимые категории источников, причем эти категории обозначены не жестко, а с возможностью вариантов классификации. Порядок по «списку источников» И. П. Белкина: 1. поденные записи владельцев Горюхина и их приказчика (хроника); 2. «Летопись горюхинского дъячка», т. е. «церковная» хроника; 3. «изустные предания» (мемуарный, дневниковый фонд любого происхождения, литературное наследие и пр., вплоть до «table talk» + их отражение в историографии — «я не пренебрегал никакими известиями»); 4. «ревижские сказки» (нормативные государственные акты) «с замечаниями прежних старост» (подзаконные акты и пр. документы власти). Надо признать, что «список Белкина» делает честь прежде всего его создателю. Пушкин обладал необходимым для профессионального ученогоисторика фундаментом в части знания базовых и вспомогательных средств исследования. Он упоминает даже палеографический анализ текста (!): «Остальные 35 частей написаны разными почерками, большею частию так называемым лавочным с титлами и без титлов…» Обращение к «Дневнику историка» М. П. Погодина помогает узнать, из каких источников происходили знания Пушкинаисторика, высокий профессиональный уровень которых он продемонстрировал, когда работал над Пугачевым и Петром I. Погодин записывает: «1829 г. Март 26. …К Пушкину. Об истории и России… Октябрь 1 …К Пушкину. О раскольниках… 1830 г. Март 18. Из университета к Пушкину… О документах исторических… Май 10. С лекции к Пушкину, долгий и занимательный разговор о русской истории. «Как рву я на себе волосы часто, — говорит он, — что у меня нет классического образования, есть мысли, но на чем их поставить» . Беседа Пушкина и Погодина «о документах исторических» — это своего рода «семинар по источниковедению». Погодин упоминает далеко не все темы их с Пушкиным «исторических» бесед. Но ясно, что после 1830 г. Пушкин уже не только действует как ученый историкпрактик, но и обходится с научными нормативами «запросто». «История села Горюхина» свидетельствует о профессионализме Пушкинаисторика, о владении им всем арсеналом необходимых историку средств. Пушкин считал работу с источниками необходимой для литератораисторика. Он отрицает научное исследование как самоцель, не признает его самодостаточность, не признает претензии научной методологии на полноту познания истории. Действительно, «объективный», а по сути формальный подход к источниковой базе и ее использованию в исследовании дает лишь подобие необходимого результата, некий его «скелет» — он тоже необходим, но явно недостаточен для воссоздания истинной картины истории как жизни. Возможно лишь знакомство с «этнографическим и статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей». После чего требуется приступить «к самому повествованию». Тогда история предстает как волнующее действие, как драма и трагедия, где действуют личности и группы личностей, народ и толпы — как реальная жизнь. Ибо история и есть ничто иное как жизнь людей, народов, государств. Постигнуть ее во всей сложности, воспроизвести во всей полноте и со всею наглядностью является делом таланта и труда, в силу действия особого дара видения «судии, наблюдателя и пророка». В начале Болдинской осени Пушкиным создано было в некотором роде эсхатологическое произведение — повесть Белкина «Гробовщик», в котором автором сполна проявлены качества «судии, наблюдателя и пророка». Это произведение, насколько известно, еще не рассматривалось как произведение в основе своей историческое, как пушкинская мысль об историческом бытии. Прозорливое наблюдение над состоянием общества, изменением общественных идеалов и морали позволяет Пушкину быть «судией и пророком». Ключ к повести заложен в уже в самом эпиграфе из державинского «Водопада»: «Не зрим ли каждый день гробов, Седин дряхлеющей вселенной?» «Гробовщик» — это «мещанская» повесть. Персонажи — все мещане, или иначе — «мелкие буржуа». Следовательно, они — носители «мелкобуржуазной психологии». И эта «психология» у всех, включая главного героя Адриана Прохорова, отмечена невероятной прочностью. Она — необычайна «здорова». Никакого намека на какуюнибудь «рефлексию», «комплексы». Хоть каждый день он при покойнике, а ничего от шекспировских гробокопателей в нем ни на йоту нет и не будет. Никакого впечатления зрелище смерти на него не производит, а у корпорантов по сословию и смерть, и дело их — гробовое ремесло — повод для шуточек. Ни у кого никакого проблеска, никакого намека на присутствие в сознании «памяти смертной». Что такое «память смертная»? Это осознание себя подлинной личностью, бессмертным существом, осознание ответственности за свою земную жизнь, признание своего временного существования прелюдией к существованию вечному. Это также осознание личной ответственности за себя, за свою земную жизнь перед Тем, Кто «из ничтожества воззвал» всех людей и даровал им возможность добровольного следования за Собой. За что же их изображать в памфлете? Они и жизнь ведут порядочную, долг перед обществом, точнее, перед клиентами, исполняют (если обжуливают, то «пристойно», так, чтобы репутация не пострадала). Они и «долг» свой религиозный, наверняка, помнят (Прохоров все образа с Басманной на Никитскую перевез): знают, когда праздники церковные — соблюдают неукоснительно; когда пост — могут поститься и т. д. — хоть весь устав церковный соблюдут. И общество им подобных признает их людьми достойными. Так за что же их так? В Евангелии о них слова Христа: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь гробам раскрашенным, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людьми праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Мф 23:27). Эти люди — ходячие «гробы» собственных омертвелых душ. Истинная вера и житейская цель их — корысть. И живут они не по «законам, данным Адаму и Еве», а по «объективным», абсолютно мертвым «законам рынка». Утрата обществом идеи, некогда его создавшей, объединявшей и оправдывающей его, торжество «буржуазности», торжество в обществе «морали третьего сословия», их глубокое духовное обнищание были опознаны Пушкиным в Болдинскую осень как угрожающий признак идейной и социальной деградации человека и человечества; как четкий признак не слишком отдаленного окончания истории; как общий признак «дряхлости Вселенной». В «Гробовщике» Пушкин указывает главную примету угасания исторического времени, угасания человечества. Здесь обнаруживается не только эсхатологическое «чувство» автора, но и его видение исторического процесса в эсхатологической перспективе. И сообщает его нам автор через притчу, в которой дано художественное описание побеждающей «социальной психологии». «Гробовщик» — произведение и историческое, и пророческое, ибо это прорицание о близком конце истории, о чудовищной участи, которую готовит себе человечество, люди, становясь «раскрашенными гробами», отчуждая себя от вечности. Общественная мораль и духовное бытие человека, общества, нации — являются, по Пушкину, определяющим фактором их бытия исторического. Но подобной графы в аналитическом реестре академических исторических исследований не предусмотрено. Для науки главное в истории не духовное бытие людей, а грубый внешний план. А по сему академическая историческая наука не содержит достоверных представлений о том, что составляет духовную жизнь человека, общества, человечества — о вере, религии, Церкви. История как наука о человеке и человечестве — безыдейна. Ее собственное бытие безыдейно, как безыдейно бытие персонажей «Гробовщика». История как наука давно не интересна для широкого общества. Этому показатель — быстрое распространение и популярность произведений Льва Гумилева и сочинений квазинаучных, вроде фантастики Фоменко и его друзей, обусловлены не столько невежеством читателей, сколько неспособностью академической науки быть одушевленной, живой, соответствовать познаваемой ею жизни. Академическая наука никогда не сможет «брать уроки» у Пушкина, ибо для этого ей надо стать православной. Но православный историк может и даже обязан знать Пушкинаисторика, и это знание должно быть частью его профессиональной школы. Ибо история, как дисциплина об историческом бытии, есть познание истины. А Пушкин — великий пример этого познания — божественный дар России и ее людям. Объявление: |
|||||||
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|