| Христиане в концлагерях |
Автор: Адриано РоккуччиНекоторые размышления о христианах в концлагерях: опыт коммунизма и нацизма«Рожденный на заре ХХ столетия, концлагерь стал главным позором этого цивилизованного века и одним из самых ужасных бичей, которыми наше время поразило само себя» . Эти слова принадлежат польскому ученому Камински, прошедшему через нацистский концлагерь. Он говорил о «болезни колючей проволоки» как о «чуме ХХ века» . Первые концлагеря построили испанцы на Кубе в конце XIX в., в 1896 г., за ними в начале ХХ в. последовали американские лагеря на Филиппинах и британские в Южной Африке. В нацистской Германии и в Советском Союзе система концлагерей достигла своего максимального развития и наиболее высокого уровня организации, как выражение стремления к абсолютной власти над людьми . «Мир концлагерей» породил, прежде всего в Европе, но не только, «именно антицивилизацию бараков и лагерей» .Концлагерь был в ХХ в. не пережитком варварского прошлого, но в какомто смысле «оборотной стороной современности» . Концлагерь отрицал право человека быть человеком. Итальянский писатель Примо Леви, заключенный в Освенциме, говорил, что в лагере он пережил дни, «когда человек был вещью в глазах человека» . Тоталитарные государства, претендуя на абсолютную власть, присвоили себе «право решать, кого называть ‘человеком’» . Языческое обожествление «вождя», Государства, идеологии или расы привело к лишению человеческого достоинства и самого права называться людьми миллионов людей, считавшихся «человеческим материалом» и доведенных до такого состояния в лагерях. Леви описал бесчеловечные условия жизни большинства узников нацистских лагерей, «мусульман», как их называли в Освенциме, — их состояние не отличалось от доходяг в советских лагерях: «…незаметные мусульмане, основное население лагеря; эта анонимная масса, постоянно обновляющаяся и вечно одинаковая, нелюди, шагающие и работающие в молчании, с потухшей божественной искрой, уже слишком опустошенные, чтобы понастоящему страдать. Их сложно назвать живыми; сложно назвать смертью их смерть, которой они не боятся, потому что слишком устали, чтобы понимать ее… Если бы я мог в одном образе заключить все зло нашего времени, я выбрал бы этот близкий мне образ: тощий человек с опущенной головой и согнутой спиной, на лице и в глазах которого нельзя прочитать ни следа мысли» . Лагерь был конечной станцией дороги страданий бесчисленных христиан, жертв коммунистических и нацистских преследований. В лагерях оказались епископы, священники, монахи, монахини и верующие миряне. Несмотря на свой сан, они подвергались тому же обращению, что и миллионы узников этого века, чью судьбу заключенные христиане разделили до конца. Среди нацистских лагерей особую роль в преследовании верующих играл лагерь Дахау, расположенный недалеко от Мюнхена в Бавьере, в советской системе аналогичную функцию выполнял лагерь на Соловках. Дахау, первый учрежденный лагерь, открытый 22 марта 1933 г., был образцом для концентрационной нацистской системы и составлял ее «сердце и мозг» . В Дахау находились тренировочные школы СС, школа «управляемого и узаконенного насилия» . Изначально в лагере были заключены политические противники нацизма. В начале 1941 г. Гиммлер распорядился сделать Дахау местом заключения двух категорий важных узников: выдающихся политических и государственных деятелей и клира. Это не означало, что все священники и монахи направлялись только в Дахау, поскольку многие из них находились и в других концлагерях. Однако в Дахау их было больше всего — 2720. 2579 из них были католиками, среди них 1780 поляков, чуть меньше половины которых умерло в лагере, 109 принадлежали различным евангелическим Церквям, 22 были православными, в том числе Сербский Патриарх Гаврило (Дожич), 8 старокатоликов и польских мариавитов, 2 мусульманина. Национальный состав этого народа преследуемых верующих был весьма разнообразным: помимо поляков там были немецкие граждане Рейха — 447, из них 411 католиков и 36 протестантов; затем следовали французы, 156; чехи и словаки, 109; голландцы, 63; югославы, 50; бельгийцы, 46; итальянцы, 28; люксембуржцы, 16 . Кроме Дахау христиане страдали во многих лагерях — нацистских, коммунистических, усташеских. Концлагерь был миром ужаса, организованной системой разрушения. Сила абсолютной власти в концлагерях, по замечанию Софски, проявилась «целиком в своей способности преобразить и разрушить humana conditio [человеческую суть]», сломав «универсальные структуры, в пределах которых действует человек: его ориентиры среди вещей и во внешнем мире, его отношения с другими людьми и с самим собой» . Другой свидетель бесчеловечности концлагерей, советских в данном случае, Варлам Шаламов, писал о своем лагерном опыте: «с какой легкостью человек забывает, что он человек» . Тонкий французский историк и социолог Эмиль Пуля заметил: «Именно человек был ставкой в игре в концлагерном мире» . Луи Путрэн, французский священник, переживший Освенцим, в своей книге воспоминаний и размышлений рассказывал, как в те месяцы в лагере рядом с печью крематория созрело в нем сознание священной ценности человека: «в Освенциме …я был свидетелем презрения человека к человеку, унижения человека человеком… Я стремился быть благородным во всех моих человеческих поступках, даже в тех, в которых внешне нет ничего человеческого… Я поставил перед собой задачу проповедовать человека, без слов, только поступками. Позже я открыл, что это служение человека ставило меня в самое сердце священного» . Депортированные и заключенные в лагеря христиане прошли тот же путь лишения человечности и деградации, что и их товарищи по заключению. Отец Леваллуа, бельгийский священник, занимавшийся пастырским попечением о молодых рабочих, депортированный в Дахау, писал: «Ничто не отличало нас, мы носили ту же форму заключенного, разделяли те же труды, те же лишения. Все сближало нас. Ничто нас не разделяло; как и они, мы должны были бороться с насекомыми, заниматься физическим трудом, спать на жесткой постели. От чего страдали они, от чего не страдали бы и мы? Что испытывали они, чего бы не испытывали бы и мы так же, как и они? Они знали это. Они понимали это, и мы понимали их так хорошо! …мы были теми же, кем и они: обычными узниками» . Жестокая реальность тюрьмы была повседневной жизнью христиан, мирян и священников, заключенных в концлагеря. Это видно из свидетельства духовной дочери, поехавшей навестить отца Анатолия Жураковского в мае 1934 г. в лагерь в Тугунде, в Свирьлаге: «Подойдя ближе к работавшим, мы увидели батюшку. Он стоял, опершись на лопату. Худое, усталое лицо его все обветрилось и казалось бронзовым. Бушлат и шапка намокли. На сапогах были глыбы густой грязи. Он обернулся и нас увидел… Он был очень голоден и, когда ел хлеб, принесенный нами, весь нервно дрожал» . Уничтожение человеческой личности начиналось с пересылки, производимой в условиях, больше подходящих для животных, чем для людей, которых набивали в вагоны для скота или запирали в тюремных вагонах, похожих на клетки зоопарка. Епископ Лука (ВойноЯсенецкий), арестованный и сосланный несколько раз в 20х и 30х годах, описал условия этих путешествий в столыпинских вагонах: «Пересадка в Москве в другой арестантский вагон и путь дальнейший до города Котласа. В вагоне было такое множество вшей, что я утром и вечером снимал с себя все белье и каждый день находил в нем около сотни вшей; среди них были никогда не виданные мною очень крупные черные вши. В пути мы получали по куску хлеба и по одной сырой селедке на двоих» . За перевозкой на поездах часто следовали пешие переходы от станции до лагеря, во время которых конвоиры издевались над заключенными. Отец Паоло Лиджери, миланский священник, депортированный в Матхаузен и затем в Дахау, рассказывал: « — Мы в Матхаузене! — прошептал мне товарищ. И сразу начался незабываемый переход от станции до концлагеря... Удары прикладами с яростью обрушиваются на тебя, и ты не можешь сдержать крик боли. Но ты кричишь не один. Вдоль бесконечной колонны уже не сосчитать ударов, и крики боли смешиваются с угрозами и проклятиями молодчиков, конвоирующих нас… Яростный гнев СС не прекращается ни на мгновение. В рядах заключенных они обнаружили двух священников в черных облачениях и набросились на них, как собаки на дичь. Их били, плевали, насмехались (… Caritas, е? Caritas Christi… ха, ха!). И снова пощечины, удары прикладом и всяческие оскорбления. Потом они прибавили к их личному багажу тяжелые рюкзаки конвоя… и продолжали бить их, потому что под огромной тяжестью они не могли идти» . Ненависть к священникам была характерной чертой СС. Отец Паоло Лиджери рассказывает: «В этом году, в Страстную Пятницу, одного священника из Линца вызвал в три часа комендант лагеря: — Ты знаешь, какой сегодня день? — Страстная Пятница. — Что случилось в этот день? — Распяли Иисуса Христа. — И Он умер? — Умер. — В котором часу? — В три. — Сейчас как раз три и ты отправишься к твоему Христу. Комендант вынул револьвер и выстрелил в сердце священнику. И он не успокоился на этом убийстве. Как хороший офицер СС, он сразу же велел отнести тело священника в крематорий, пожелал помочь и присутствовать при его кремации. И в довершение всего, собрал еще теплый пепел и, смеясь от наслаждения, развеял его по ветру» . Вход в лагерь и «обряд инициации» в концлагерной системе означали переход в другой мир, как вспоминает Лиджери, прибывший в Матхаузен: «Когда распахнулись входные ворота, нам показалось, что нас поглотила пасть огромного чудовища, как детей в сказке, потерявшихся ночью в лесу. …Не знаю, не знаю ничего, даже не знаю, страдаю я или нет, ясное у меня сознание или я сошел с ума, бодрствую я или во власти кошмарного сна, я еще на земле или во чреве адовом, не знаю, не знаю, не могу понять…» Вход в лагерь означал переход в мир, лежащий вне цивилизации и человечества . Д. С. Лихачев писал о Соловках: «Жизнь была настолько фантастической, что терялось ощущение ее реальности. Как пелось в одной из соловецких песен: ‘Все смешалось здесь, словно страшный сон’» . Иосиф Кубицки, польский семинарист, депортированный нацистами, рассказывает об обряде входа в лагерь Сашенхаузен, которому его подвергли вместе с другими польскими священниками: «Мы, священники, были еще в сутанах. Попав в Сашенхаузен, мы оказались перед лицом громадной лагерной структуры, и были потрясены ею… Построив в группы по пять человек, нас провели через ворота, тщательно пересчитывая. Мы заключенные. Нас сразу привели в баракбаню. Мы были в напряженном ожидании. Что будет? Внутри нам велели раздеться. Мы стеснялись. Я помню, что монах из Кутно не хотел снимать сутану, и ее сорвали с него, таща его за бороду и зверски избивая. Нас обрили. Из душей мы вышли в чем Бог создал, голыми. Снаружи один из заключенных бросал нам лагерные рубашки, другой трусы, третий брюки, четвертый куртку. Затем мы получили номера. Я получил номер 29964. …Отныне, по мнению немцев, мы больше не люди, мы номера» . Постоянное оскорбление стыдом и публичной и коллективной наготой было не второстепенным, но полным значения элементом системы, ставящей целью разрушение и деградацию человеческой личности . Для духовенства унижение заключалось и в страдании от сознания «ран, нанесенных священности служения», вызванных деградацией жизни в лагере» . Оскорбление стыдливости, принудительный отказ от сутаны, насилие, неизбежное смешение мужчин и женщин приводили к умалению их статуса, их священнического достоинства, не только символического. Епископы, монахи и священники, бывшие узниками на Соловках, также были вынуждены носить арестантскую одежду, снять рясу и сбрить бороду . Сведение человека к номеру эмблематически закрепляло то лишение его статуса человека, к которому вела вся процедура приема в лагерь. Болеслав Шкиладз, польский священник, депортированный в Шахенхаузен, цитировал в своих воспоминаниях «приветствие», обращенное старшим по бараку к вновь прибывшим: «Вот, это не концлагерь, а лагерь смерти и разрушения. Среди вас есть разные люди, разного происхождения, разнообразных профессий — здесь вы все одинаковые, но не думайте, что вы люди. Вы оставили все человеческое за воротами тюрьмы. Не думайте, что нам нужен ваш труд. Здесь, в лагере, вы не настоящие люди, вы даже не рабочая сила и не животные… Вы только знак, написанный у вас на груди — вы только номер. Номер не чувствует, не думает и имеет значение, только пока существует, в любой момент его можно стереть или изменить. У вас нет никакого права жить. В любой момент ваш номер — ваша жизнь — может быть поглощена горящей пастью Молоха крематория» . Распорядок дня узников содержал повседневные «ритуалы», настоящие пытки, такие как перекличка или «застилание постели» . Я не буду подробно описывать жизнь в концлагерях, которую миллионы христиан делили со своими товарищами по заключению, хотя это и было бы полезным. Голод, холод, тяжелая работа, ужасное насилие, царившее в лагерной жизни, постоянно описываются в мемуаристике. Лагерная жизнь вызывала ожесточение отношений между людьми. Отец Роберто Анджели, итальянский священник, заключенный в Матхаузене, рассказывает о своей внутренней борьбе, чтобы не поддаться деградации в лагерной системе ужаса: «Был ноябрь. Смертность в лагере устрашающе увеличивалась. Я тоже чувствовал все больший упадок сил. Мозг, прежде всего мозг больше не работал: я чувствовал себя вялым и оцепенелым. Я становился эгоистичным и ничтожным, реагировал только на позывы голода. Я даже поссорился с некоторыми товарищами, потому что при разделе хлеба мне показалось, что мой кусочек был чутьчуть меньше других. На фабрике я обнаружил, что испытываю зависть и жадность, увидев, что один свободный рабочий… бросил отцу Паоло яблоко, малюсенькое зеленое яблоко… Значит, нацистам удался их дьявольский замысел разрушить мою личность, сделать меня грязным и голодным скотом? Ведь именно такой была цель этих лагерей: погасить в каждом из нас искру ума и свободы, сделавшую нас врагами нацизма» . Отец А. Жураковский писал в 1932 г.: «жизнь течет однообразно… В дождливых серых сумерках теряются начало и конец дня, а середина тонет в однообразном труде, когда в долгие часы стоишь в громадном бараке со своим ножом и колотушкой перед корзинами… Душа както замирает, грубеет от этой постоянной грубости окружающей, дикости, неистовства, ругательства и хулений. Только молишься: “не оставь, не дай опуститься в эту глубину, спаси своим прикосновением, как хочешь и как знаешь, спаси без молитвы и подвига”» . Дела милосердия и сострадания к другим узникам часто отличали присутствие христиан в лагерях. Сергей Фудель писал: «Один современный ученый както сказал мне, что из всей его жизни только один его поступок кажется ему действительно значительным: …то, что однажды, не имея сам ничего, он разломил свою заветную тюремную пайку хлеба и дал половину голодному и совсем ему незнакомому человеку» . Джозеф Беран после Второй мировой войны, став архиепископом Пражским, был узником при коммунистическом режиме, а нацистами был депортирован в Дахау. Бывшие заключенные с ним в Дахау вспоминали его именно за его милосердие: «Меня поразило его открытое, спокойное, улыбающееся лицо, — вспоминал один священник, тоже заключенный, — одно из тех выражений лица, которые нельзя больше забыть. Часто во время раздачи пайка, я видел руку, кладущую кусок хлеба возле моей миски: Беран отходил быстрым шагом, приветствуя своей непобедимой открытой улыбкой. Так он делал по очереди со всеми теми, кто казался ему более несчастными и в худшем состоянии. Когда у него не было ничего другого, он старался утешить добрым словом, которое шептал тихонько, глядя тем острым взглядом, в котором угадывалась сильная душа, богатая счастьем, которое никакая земная мука не может погасить» . Отец Кольбе, польский францисканец, депортированный нацистами в Освенцим в 1941 г., заменил собой другого заключенного, приговоренного к смерти при репрессиях за бегство заключенного, и был убит . Многие польские священники, заключенные в Дахау, когда разразилась эпидемия тифа, добровольно пошли работать в больницу и умерли, заразившись там . Д. С. Лихачев вспоминал, что грузинский католикос, который на Соловках убирал парашу, всегда протягивал ему руку, чтобы помочь подняться по лестнице к параше. Молодому ученому, ослабленному болезнью, этот простой жест помощи показался настолько необычным и важным, что он пишет: «Я никогда этого не забуду» . Воспоминания академика часто говорят о встречах со священниками, которых он называет «светлыми»: «Светлым человеком был отец Николай Пискановский… Его нельзя было назвать веселым, но всегда в самых тяжелых обстоятельствах он излучал внутреннее спокойствие. Я не помню его смеющимся или улыбающимся, но всегда встреча с ним была какойто утешительной. И не только для меня» . Присутствие священников и христиан делало более человечными эти места насилия и жестокости. Отец Евгений Хулеа, румынский православный монах, знавший наизусть всю «Лествицу» святого Иоанна Лествичника, в лагерной атмосфере насилия и мести свидетельствовал о прощении: «Больше всего меня поражала в нем его способность прощать, — рассказывал его товарищ по заключению, — его дух прощения. Этого человека особо мучили охранники, потому что он был монахом. Его заставляли валяться в грязи, как жабу… Все охранники, все офицеры издевались над ним, когда он возвращался весь в грязи, а он улыбался: “Благослови вас Бог, дети мои!” …Он все переносил со смирением, без малейшей мысли о мести. Когда мы начинали говорить об охранниках как о чудовищах, он говорил: “Оставим, давайте лучше помолимся. Прочитаем псалом!”» . Сергей Фудель рассказывает о присутствии митрополита Кирилла (Смирнова) в вятской тюрьме: «Высокий, очень красивый, еще сильный, несмотря на большие годы, он нес свое величие и светлость, по тюрьмам и этапам России. Помню его входящего, точно в богатую приемную залу архиерейского дома, в нашу маленькую и невероятно клопиную камеру… В той камере нас застало Рождество 1922 г., и была отслужена всенощная, и митрополит громогласно воспевал праздничный канон на пару с одним эсером, неожиданно оказавшимся хорошим церковным певцом. Мы стояли перед голой стеной, и облачения уже, конечно, не было…, но ирмосы канона звучали убедительно, как всегда» . Священники излучали спокойствие и надежду, вспоминал узник нацистского лагеря, и молились: «Они молятся. Я смотрю на них, когда они работают на заводе; у них удивительно сосредоточенный вид, они кажутся глубоко погруженными в работу, но их губы беззвучно движутся: они молятся. И у них даже есть сила улыбаться. Вчера я подошел к одному из них, который улыбался, работая, и услышал, что он поет во весь голос; но надо было подойти очень близко, чтобы услышать его, такой сильный был грохот заводских станков. Я подошел еще ближе, чтобы услышать, что за песня преображает его: ‘…Ave Maria…’» . Лагерная система преследовала и цель уничтожения души человека. Власть абсолютного зла, царившая в концлагере, стремилась истребить из сердца веру и отношения человека с Богом. Мучением верующих была и борьба за сохранение своей веры, поддержание живых отношений с Богом. Отец А. Жураковский писал в 1933 г. с Соловков: «с невольной тревогой я наблюдаю за собой. Гибель лишенной всякой внешней поддержки души кажется почти неизбежной, и тогда вспоминаю “когда я немощен — тогда я силен”, — и хватаюсь за край Его одежды» . Он свидетельствовал о трудном поиске Бога в лагере в некоторых своих письмах на Пасху в 1937 г., за несколько месяцев до смерти: «мое сердце не убрано и не готово к встрече праздника. Суета, усталость, мрак душевный, грусть непреодолимая о прошлом и настоящем. Но верю, что если мое сердце темно и беспамятно, то Он помнит обо мне и хранит меня в любви Своей. Среди множества воспоминаний об этой ночи — одно из последних о том, как уже в одиночке, после трудных, трудных дней Он Сам посетил меня Своим утешением» . Говоря об этом обширном лагерном мире, надо помнить о моральном и религиозном сопротивлении в этих бесчеловечных местах. Редкие обрывки свидетельств говорят о существовании широкой духовной жизни среди такого ожесточения. Отец А. Жураковский писал из лагеря: «темный душный барак… и на душе чувство страшного одиночества, немощи детской и невыразимой… И помню, вот тогда ночью, почти без слов, с тихим беззвучным плачем точно схватился я за Его руку, припал к Нему, как к последнему прибежищу, Единственному, Близкому, Любящему, Хранящему в Себе огонь и тепло нездешнего милосердия и ласки. О, эти минуты, когда из глубины рвется и припадает к нему душа. “Если бы не закон Твой был утешением моим, погиб бы я в несчастии моем”. Эти слова 18й кафизмы стали теперь последней ощутимой сердцем правдой…» . Опыт поиска Бога и молитвенной встречи с Его присутствием в лагере является глубокой чертой жизни христиан в заключении. Отец Думитру Станилое рассказывал, что впервые непрерывно молился в тюрьме. Отец Роман Брага, как и отец Станилое, был членом «Неопалимой Купины», группы румынских православных интеллигентов, собиравшихся в Антимском монастыре в Бухаресте, которые открывали духовные основы человеческой личности в Иисусовой молитве и исихазме. Группа преследовалась коммунистическим режимом, и ее члены оказались в заключении, некоторые из них погибли. Отец Брага рассказывает о своей духовной жизни в тюрьме: «В коммунистических тюрьмах… особенно в тот год изоляции… надо было углубиться в себя, чтобы обрести внутренние горизонты, без которых я бы сошел с ума… У меня были некоторые представления о молитве, …но они были в основном теоретическими. Могу сказать, что в те трудные моменты я занимался деланием Иисусовой Молитвы очень напряженно. Так я открыл красоту духовной жизни. И она мне очень понравилась! За несколько месяцев до этого я боялся сойти с ума от одиночества» . Молитва была и ответом на ужасающее одиночество тюрьмы. Словацкий католический священник, заключенный при коммунистическом режиме, писал: «Когда я остался один в камере за закрытыми дверями, я еще сильнее почувствовал присутствие Божие. Меня ободряло сознание, что в сущности, я никогда не остаюсь один, потому что верующий человек никогда не одинок. Я чувствовал, что наш Господь со мной, и в молитве говорил с ним. Я молился от всего сердца все годы заключения» . Александр Огородников, русский православный мирянин, проведший несколько лет в лагере за свою деятельность основателя и вдохновителя неформальной группы молодых интеллигентов, обратившихся к христианству в первой половине семидесятых годов, рассказывал о своем духовном опыте в лагере: «Я чувствовал себя покинутым, одиноким, забытым всеми, я чувствовал себя как бы похороненным в этой камере. Представьте себе маленькую цементную камеру, где можно сделать только три маленьких шажка по диагонали, абсолютную тишину… ужасный холод, жуткий сибирский холод… и голод. Месяцами я не говорил ни слова… В те дни я чувствовал воистину глубокое отчаяние, но самое удивительное было то, что после каждого момента отчаяния, Господь всегда давал мне поразительные знаки Своей любви. Когда я молился в эти моменты, чтобы преодолеть отчаяние, я начинал чувствовать легкое дыхание, согревавшее мне сердце. Иногда бывали невероятные моменты: я чувствовал, после этих моментов молитвы, как бы невидимую нежную руку, которая гладила меня по спине. …Тогда я плакал как ребенок. …Я понял, что этим дуновением, этим дыханием, согревавшим мое сердце, этой нежной лаской была молитва других за меня, говорившая мне: “ты не один, ты не оставлен, ты не забыт, ты член Церкви”… Господь дал мне понять значение мистического тела единой и вселенской Церкви» . Молитва была силой христиан в полной немощи лагерной жизни. Молитва была опорой сопротивления уничтожению. Отец Роберто Анджели рассказывает о своем заключении в Матхаузене: «Было запрещено всякое отправление культа, всякое внешнее проявление молитвы. Если тебя застанут за молитвой, или еще хуже, узнают, что ты священник, это могло значить, что тебя пошлют умирать в каменоломню. Но во второй половине дня в воскресенье, когда мы были свободны от работы, я шел в барак Мариана, где вместе жили и другие польские семинаристы. Скучившись на нарах, мы читали из неизвестно как попавшего сюда служебника, святые слова евхаристических молитв. Как прекрасна Литургия! Может быть, я никогда не ценил ее так, как когда читал ее вполголоса, растянувшись на соломе, и у меня не было хлеба и вина для пресуществления, но мы чувствовали присутствие Божие, которое наполняло душу трепетом, развязывало удушающий узел отчаяния и давало нам силу жить и страдать, улыбаясь» . Молитва в лагере была источником опасности для христиан, если их заставали. Отец Григорий Аверин, священник костромской епархии, в 1937 г. в сибирском лагере собирал в бараке других заключенных, чтобы молиться и проповедовать Евангелие. Охранники нашли в бараке отца Аверина рукописный текст акафистов. Священника приговорили к смерти и расстреляли . Молитвенная жизнь проходила часто в очень тяжелых условиях жизни, как, например, в албанских лагерях. Отец Антон Лули, католический священник, проведший 17 лет в албанских тюрьмах и лагерях, в письме к другу в 1992 г. вспоминал эпизоды своего заключения и жестокое обращение: «19 декабря 1947 г. меня арестовали… Меня отвезли в Коплик, маленький городок в горах недалеко от Скутари. Солдат открыл дверь в маленькую комнатку и бросил меня к стене, а затем закрыл дверь перед носом. Было мало света. Окошко в двери давало тусклый свет. К своему великому удивлению я нашел туалет полный засохших экскрементов. За те девять месяцев, которые я там прожил, комнату ни разу не убирали… Никогда я не чувствовал в течение моей жизни такое реальное и истинное присутствие Господа, как в те моменты… Когда (начальник полиции) вызвал меня, он был со мной груб. Он дал мне пощечину, а потом позвал двух или трех охранников. Они встали в круг вокруг меня. Затем начали перебрасываться моим телом, как мячом, с криками и богохульством. Потом один из охранников стал сжимать мне горло руками, пока я не задохнулся. Я упал на землю как труп. Потом толстый полицейский в тяжелых сапогах прыгнул на меня. Он сломал мне ребро, и я еще долго чувствовал последствия этого перелома: я не мог дышать без боли. Полицейский велел мне исповедаться во всех «грехах», которые я совершил против «народа». Когда я сказал ему, что мне не в чем признаваться, мне приставили электроды к мочкам ушей. Это было ужасно, невыносимо» . Совершение таинств, евхаристии и исповеди, было другой особенностью присутствия священников в лагерях. В жестокости лагерной жизни воспоминание о красоте литургии и храмов сопровождало жизнь христиан; пишет отец А. Жураковский: «Из всех воспоминаний моей богатой впечатлениями жизни самым сладким является детское воспоминание о часах молитвы в храме. Прежде всего о часах литургии. И вот теперь, после всего пережитого вернуться к этим воспоминаниям, повечерелым, может быть, уже освобожденным от гнетущего зноя страстей сердцем погрузиться в море церковной красоты, упиться ею» . Илья СемененкоБасин вспоминал службы отца Тавриона (Батозского) в тюрьме: «Поскольку православная Церковь сохранила каноническое правило, по которому евхаристию надо служить на мощах святых и в лагере у Тавриона не было мощей, он следовал древнему примеру. Каждую ночь изможденный зэк, одетый в свою стеганку, клал себе на грудь хлебную пайку и, лежа на нарах, служил литургию» . Священники, заключенные в лагерях, не боялись, что их застанут, и находили способы служить евхаристию. Отец Франо Илия, католический священник, проведший долгие годы в ужасном албанском лагере, рассказывал: «Я помню моменты, когда мы служили литургию, на память и втайне. Для этого мне надо было раздобыть хлеб и вино. Нам удавалось выжимать виноград и сохранять немного хлеба, который мы получали в пищу» . Отец Брага рассказывал, что в лагере в Салче, в Румынии, в одном бараке вместе с другими узниками жили восемь монахов, которые служили литургию с хлебом, полученным в пайке утром, и аптечным вином . Отец Леон Лелуар, француз, заключенный в Бухенвальде, написал, как в лагере они делали все, чтобы служить евхаристию: «Облатки для освящения, как и вино, приходили к нам из различных источников. Чаще всего от одного священника из Йены… Только два священника, Тиль и автор этого свидетельства, служили в лагере литургию: иногда в лаборатории, иногда глубокой ночью, лежа на животе на многоярусных нарах, где нас «спало» двенадцать человек на шести квадратных метрах; чаще всего — я меньше — во время бесконечных перекличек; в жестяной коробочке в своем белье я хранил большую облатку и капсулу, служившую чашей. Пять капель вина и, прежде чем начать мессу… капля воды: пять капель из пипетки» . Отец Анджели писал о духовном смысле присутствия священников в лагерях: «Было полезно, может быть, необходимо, чтобы в этих местах ужаса и смерти были священники… Мы не служили Мессу. Но утром, на поверке, когда на лагерной площади двадцать тысяч страдающих людей начинали свой день, полный невыразимых мучений, мы были там, чтобы совершать наше служение посредников между Богом и человечеством. Этот кишащий людьми лагерь был как большая жертвенная чаша, более драгоценная, чем позолоченные чаши наших церквей, чаша, наполненная всеми жесточайшими страданиями мира, и мы поднимали ее к Небу, моля о милости, прощении и мире. Нужен был священник в этих местах. Он должен был собрать все бесконечное страдание и принести его Богу» . Объявление: |
|||||||
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|